Анатолий Алексин - Здоровые и больные

— Что он имеет в виду? В чем видит риск? В том, чтобы сделать операцию или чтобы от нее воздержаться? — спросил я, хотя точка зрения главврача была мне известна.

— Он считает ее неизбежной. А вы как считаете? Мучительно преодолевая свою деликатность, она ловила меня в коридоре:

— А сердце его проверили? У него в детстве были шумы… Мария Георгиевна металась.

Но отец Тимоши не был подвержен метаниям. Он сказал мне по телефону, что у него нет ни малейших колебаний:

— Вырезать — и с плеч долой!

Чем меньше любишь человека, тем легче принимать решения относительно его судьбы.

Меня вызвал к себе главный врач.

Взгляд у него был не просто открытым, а, я бы даже сказал, распахнутым, он так широко распростер руки, что в первый момент я вздрогнул, как от духового оркестра, который грянул вдруг в помещении, не приспособленном для парадов и шествий.

— Не пора ли уж вам, Владимир Егорович, решить эту проблему? И избавить людей от волнений! До меня дошло, что этому Тимофею предстоит дальняя, некомфортабельная командировка… Зачем же ему таскать в себе мину? Если мы с вами служители медицины, можем ее обезвредить!

Было похоже, что он, не имевший никакого отношения к хирургии, собирается мне ассистировать.

«Мы с вами, служители медицины…» Эта фраза объединяла нас всех — и тех, кто лечил, и тех, кто администрировал, и тех, кто дежурил в гардеробе, никому не давая выделяться. Все служили одному общему делу — и в своих усилиях и заслугах были как бы равны.

«Почему он торопит, настаивает? — не мог понять я. — Сколько предстоит других операций! Они же его не тревожат…»

— Вы всегда считаете, — продолжал Семен Павлович, — что риск — благородное дело. Не так ли?

— Если он неизбежен. Только в этом единственном случае.

— Согласен, оговорился… Какой же тут риск? Мы-то с вами знаем, что его нет.

Манеру говорить Семен Павлович усвоил профессорски вальяжную, хотя не был даже кандидатом наук. Добротный, словно пропитанный высококачественными маслами голос задавал вопросы, демократично приглашал к размышлениям. Глубокое самоуважение не позволяло Семену Павловичу срываться и понукать. И хоть к тому времени наши отношения с ним подошли до границы взрывоопасной зоны, по разговору это угадать было трудно.

— На столе, под стеклом, были разложены фотографии жены и сына в таком количестве, что это смахивало на рекламную витрину фотомастера. Широко было известно, что у главврача дома все в полном порядке: никаких историй и слухов.

Сдержанно, ослабленный каким-то особым устройством, зазвонил телефон. По голосу Семена Павловича я понял: звонили оттуда, где все было «в полном порядке».

— Молодец, сын! — переполненный отцовской гордостью, сказал в трубку Семен Павлович. — Так держать, дорогой!…

Несколько мгновений он отходил от благостной удовлетворенности, возвращался к больничному непокою.

— Сын готовится к поступлению в технологический институт. Занимается так, будто предстоит защищать диссертацию. Сам, без всяких родительских инъекций! Но вернемся к другому сыну… Я знаю, что вас тревожит. Однако поднимать шум по поводу давнего шума в сердце? Кто из нас в детстве не шумел? Сейчас-то есть отклонения?

— Не нахожу. Но сердце — загадочный механизм, его действия порою непредсказуемы.

— А разве предсказуемы приступы аппендицита? Что, если они настигнут в лесу? Или где-нибудь в другом месте, за сотни километров от города? Как тогда поведет себя сердце? Мы с вами, служители медицины, должны поразмыслить… И избавить этого Тимофея от трагических неожиданностей, а заодно- от болей и тошнот. Он воскреснет!

Воскреснуть Тимоша уже не мог.

Марии Георгиевны на кладбище не было. Ее не могло быть… Если она и передвигалась, дышала, то все равно жизнь ее кончилась.

Я впервые увидел, что лицом Тимоша был в отца. Но похожие черты еще не делают людей похожими. К его великанскому добродушию хотелось припасть, а от отца хотелось отпрянуть. Я и отпрянул, когда он подошел ко мне.

— Это вам не пройдет! — сказал он.

— Я понимаю.

— Вам еще предстоит понять… и узнать меня!

В его словах не было скорби, отчаяния, а были разгневанное самолюбие, униженная гордыня: с ним этого не должно было случиться. Ни при каких обстоятельствах!

— Его отец требует комиссии! — сообщил через несколько дней главный врач как бы с позиций моего союзника или защитника.

— Я не думаю об его отце.

— А о ком же вы думаете? Я не ответил.