Энна Аленник - Напоминание

— Я должен покинуть вас, к сожалению. Не взыщите, приходите к нам.

— Ты надолго?

— Не знаю. Там, кажется, натворили дел. Не жди меня, ложись. Левушка, вы приходите непременно…

дней через пять. До свидания, общий поклон! — Движение руки, как у испанского гранда, и — след простыл.

— Такое часто бывает?

— Такое — очень редко, Агнесса Львовна. Сегодня ему все-таки дали посидеть с нами. За ним приходят и вечером, и ночью. Часто из госпиталей приезжают. Хотя он должен только консультировать там в определенные дни.

— Так нельзя, — говорит Константин Семенович. — Это уже чересчур.

— Но что делать? Когда я сказала, что так нельзя, он ответил: «Нет, иначе нельзя». Недавно для него достали гюрзу, нужную ему для опытов. Он столько лет о ней мечтал — и, представьте, отказался. До такой степени он перегружен. Вы посмотрели бы, какое страдальческое у него было лицо. Как нежно он гладил эту ядовитую змею и утешал ее: «Ничего, голубушка, если будем живы, мы после войны непременно встретимся!»

Мало было у Алексея Платоновича дел — так нет, Нина еще добавила.

Он не раз с огорчением говорил о неправильном наложении гипсовых повязок при огнестрельных переломах, о множестве калек, которые могли калеками не быть. О множестве окаменело-неподвижных суставов, которые могли быть нормально подвижными.

Разве можно пропустить это мимо ушей? Ведь каждый день на фронтах раненые, каждый день там, в госпиталях, накладываются тысячи повязок — и сотни не так, как надо! Какое же право имеет человек не попробовать это изменить, если у него есть хоть малейшая возможность?

Нина написала заявку на фильм о необходимости правильного лечения огнестрельных переломов, кратко изложила содержание будущего сценария и отнесла свою заявку на студию научных фильмов.

За эту тему, что называется, ухватились. Буквально тут же, как в сказке, заключили с Ниной договор. Сказали, что в ближайшие дни выяснят лучшую кандидатуру научного консультанта сценария и фильма, который надо снять как можно скорей.

Автору будущего сценария было известно, что обычно консультантом приглашают видного специалиста в данной области.

И она, как подарку судьбы, обрадовалась сообщению, что рекомендован в консультанты не специалист-ортопед, а занимающийся общей разносторонней хирургией профессор Коржин.

К этому сообщению начальник сценарного отдела добавил:

— Но меня предупредили, что он очень занят и может не согласиться. Нина Константиновна, вы носите ту же фамилию, — быть может, вы родственница и вам удастся уговорить?

Ей не пришлось уговаривать. Он консультировал с горячим желанием. На все понадобилось три встречи. Но каждая отбирала у него часа полтора, а то и два. Зато как все было ясно и видно! Он вытягивал свою руку или просил Нину вытянуть свою.

— Если с переломом локтевого сустава ее так загипсовать на месяц, после снятия гипса рука останется неподвижной палкой. Если остро согнуть локоть и загипсовать, как часто это делают, — он не разогнется, пальцы омертвеют, ибо зажаты были сосуды и нарушено кровообращение. Но если не вытянуть палкой и не слишком согнуть локоть, а вот так, наиболее удобно, ненапряженно, — вы ощущаете разницу?

— Еще бы!

— Это правильная иммобилизация.

Уже было понятно: именно в таком положении надо накладывать гипсовую повязку. Но Алексей Платонович еще рисовал своим двухцветным красным и синим карандашом правильное положение каждого сустава, который в фильме будет показан, и неправильное положение рисовал.

У Нины долго хранились листочки с ясными рисунками Коржина. Но потом их украл какой-то ее родственник, молодой ортопед. Признался, что украл, а вернуть так и не вернул.

Сценарий приняли без поправок. Ни своим глазам, ни ушам Нина не могла поверить — без единой поправки!

Она получила свой гонорар, а научный консультант получил свой. По этому приятному случаю даже выпили по рюмочке вина на террасе Коржиных и закусили колбасой и сыром из получаемого уже профессорского литерного пайка.

Но… намеченный к незамедлительной постановке фильм, всего-то в двух частях, так долго пребывал в так называемом подготовительном периоде, что не успели его снять до конца войны. И живет еще много калек из тех, что могли калеками не быть.

От Сани не было писем почти четыре месяца. И вот первый, давно посланный, смятый треугольничек — бумажка в косую линейку:

«…Теперь мой адрес часто меняется. Но от Ленинграда я вблизи. Все время в прекрасных местах, на свежем воздухе, жив и здоров. Немцев удалось потеснить».