Энна Аленник - Напоминание

А там — кругом ртуть.

— Откуда ты знаешь, мама?

— Знаю. В твоем цехе было полно ртути. Не зря до войны вам ежедневно давали молоко. Алексей Платонович, он направлен сюда с заданием правительства сделать какой-то новый прибор. Пусть секретный-рассекретный — я знаю, что вакуумный, потому что он вакуумщик.

А там, где вакуум, — всегда эга отрава. Можно себе представить: блокада, голод, обстрелы и вдобавок еще ртуть!

— Будущий Лев, если вам сразу преде гонт быть в тесном контакте со ртутью…

— Далеко не сразу, — сказал будущий Лев с улыбкой, виноватой за такую неуемную материнскую страховку.

Но как странно застыла на его лице улыбка и взгляд приковался к помидорам. Они двигались к нему — Варвара Васильевна несла на подносе крупные помидоры со своей грядки, и нарезанный репчатый лук, и свежий хлеб, пахнущий хлебом.

— Я сделала бы помидорный салат, но не хватит тарелок. Придется, как первобытным.

— Мне часто снился сон: держу у рта помидор, вот такой большой, как этот. Уже собираюсь вонзить в него зубы и — помидор исчезает, сон кончается.

— Вонзайте, Левушка! — Варвара Васильевна пододвинула ему тот, большой…

Левушка не набросился на помидор, не вонзил зубы.

Он взял его бережно, надкусил осторожно и ел сосредоточенно, очень медленно, словно в ритме какой-то светлой, божественной музыки.

Ему старались не мешать взглядами. Все были заняты обсуждением последних обнадеживающих сводок.

А он — ел.

Взглянув на него, нельзя было не подумать: как поразному насыщаются люди. И как голод разъясняет, что есть каждый злак и каждый плод земли.

Бывает же, что насущное, сегодняшнее вдруг отступает перед чем-то давним-давним, глубоко личным, глубоко интимным. Так случилось в конце этого вечера у Коржиных.

Левушка привез приготовленный Ниной перед ее отъездом из Ленинграда пакет для Алексея Платоновича и Варвары Васильевны. С этим пакетом вес багажа Нины превышал дозволенные шестнадцать килограммов. И вот только сейчас, более чем через год, когда Алексей Платонович повел родителей Нины и Левушку снять последние помидоры с грядки, Нина развернула этот пакет и положила на стол четыре серебряные вилки и четыре серебряные ложки. Они были массивные, старинной выделки. Их получила в приданое Варенька Уварова полной дюжиной и незадолго до войны разделила на три равные части: себе, дочери и сыну.

Нина рассудила: так как ее вторая мама из Минска ничего не успела взять, пусть ей на память останется хоть это.

Варвара Васильевна была растрогана, но возвращенное Ниной снова разделила пополам:

— Это нам, а это вам.

Еще больше ее растрогало, когда Нина положила на стол кожаный блокнот, в котором лежали фотографии, и тоже предложила поделить.

Две самые старые из них были общие, семейные. На одной все вышли четко. На другой, кроме куда менее четких молодых Варвары Васильевны, Алексея Платоновича и маленькой Ани, стоял рослый, красивый человек.

Он стоял ближе к аппарату, в самом фокусе, как живой.

— Какую из них вам оста… — Нина не договорила, осеклась.

Варвара Васильевна не услышала ее слов, не заметила осечки. Фотографию она не выпускала из рук. А в глазах была какая-то жадная тоска.

Кто этот человек? Что сказал о нем Саня, когда впервые показывал фотографии?.. — пыталась вспомнить Нина и не могла. Значит, не сказал ничего такого, что могло запомниться.

Пока Нина пыталась вспомнить, Варвара Васильевна вернулась из плена своего и спокойно попросила:

— Подарите мне эту. Она напоминает мне о многом.

Например, о том, как выслали бунтующих студентов на Кавказ и зарабатывали они в Тифлисе на обратный проезд в Петербург — чем бы вы думали?.. Чистили дамам туфельки. Чистильщиком был студент Коржин, назвавший себя каким-то ученым восточным мастером КоржунБонжуром-Али или что-то в этом роде. А его однокурсник, тот, что стоит с нами, звонил в какой-то колокольчик и зазывал дам.

Она снова смотрела на фотографию:

— Конечно же, работал Алексей Коржин, латинские комплименты ножкам придумывал Коржин. А его однокурсник только зазывал и красиво протягивал руку за деньгами. Это на редкость точно характеризует и того и другого. Последнюю фразу она сказала с настойчивостью, словно пыталась напомнить об этом себе или не дать себе этого забыть.

Нина не могла знать о том, что неотрывный от старой фотографии взгляд, где четким получился всего один человек, однокурсник Коржина, — это не только тоска по молодости. Это жадная тоска неосуществленной любви.