Энна Аленник - Напоминание

Разворот строительства — и разворот фашизма поблизости, в Германии. Тревожное время и созидательное, упоенное трудом, лозунгами и песнями о труде, о руках народа, приближающих всенародное счастье.

В эти годы вся разветвленная семья Алексея Платоновича трудилась самозабвенно.

Усто без передышки ездил по Средней Азии, в набросках увозил зеленые росточки на пустынной земле, куда протянулась первая нить ошеломленной воды, и тех, кто эту нить протягивал под немилосердным солнцем. Он ездил на сборы урожая и создавал картины пленительного плодородия садов с протянутыми к плодам руками сборщиков. Протянутыми в истоме — как к своему счастью. Его картины выставлялись в Ташкенте, посылались в Москву на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку.

Саня работал на ленинградской фабрике «Союзкино»

на съемках научных фильмов в должности ассистента режиссера. Но вскоре ему доверили самостоятельную постановку фильма по его же сценарию. На первый взгляд этот сценарий не имел никакого отношения к насущным делам людей. Он назывался (и многотрудный фильм будет назван) «История пчелы». Снимал его Саня со своей маленькой постановочной группой в Колтушах под Ленинградом и в заповеднике под Воронежем.

Киновед Нина не занималась в эти годы киноведением. Ей мало было «ведения», уже сделанного для экрана.

Хотелось делать новое. Она предложила студии наметку киноочерка о тех, кто давал свет, сооружал наши первые гидроэлектростанции на невеликих реках Волхове и Свири. О главе и голове этих светоносных строек — инженере Графтио, чье имя произносили с особым, светлым уважением. Волховская уже была готова, добавила энергии Ленинграду, зажгла тысячи лампочек окрест, где светила «лучина моя, лучинушка», и считалась гигантски мощной. Ее энергия была равна восьмидесяти тысячам лошадиных сил.

Не улыбайтесь снисходительно, строители нынешних гигантов на великих реках, не улыбайтесь иронически такому скромному количеству лошадиных сил. Лучше поклонитесь этому первому, трогательно крохотному учителю-младенцу.

Нина пожалела, что опоздала на Волхов, и с удостоверением студии поехала на Свирь, где шло строительство. Она ходила и смотрела, останавливала людей и спрашивала. Ее поразила высота стрелы подъемного крана (теперешним по колено). Описывая широкую дугу, стрела несла ковш над землей. Прилетал этот ковш с поднебесья, с высоты человеческого разума, и вываливал на железный каркас отсека бетонную массу. И тут же слышался дремучий окрик — и сырую бетонную массу поскорей втаптывали, разравнивали, разглаживали ногами, чтобы не успела она затвердеть бугристо. Да, чтото опережало людей, а что-то издревле тяжелое оставалось — вот эти ноги, так ненадежно от сырости защищенные. Нина увидела, как смотрел на ноги бетонщиков Графтио и указывал на них своему помощнику. Она ходила за главой стройки на таком расстоянии, что ей были слышны то резко, то вежливо строгие его слова. Потом решилась подойти и доложить, зачем она здесь. Графтио спросил, что ее интересует: показное или суть дела? И научил отбирать самое существенное.

В результате вышел на экраны очерк по ее сценарию, где были отчетливо видны главные узлы работы и стоящие люди, летящая несущая стрела и бетонщики… Но почему-то не те и не во время тяжелой работы, а в момент, когда движется на фоне неба ковш и они, улыбаясь, глядят на него.

На решающем просмотре Нина против такой подмены запротестовала. Ее осадили, отечески похвалив и отечески пошутив над неопытной молодостью.

Молодость поволновалась, потрепыхалась перед очами настороженной зрелости, знающей, что надо показывать, а что не надо. И пошла счастливая, безутешно-непримиримая молодость домой, поднялась на верхотуру, в свою мансарду. А рассказать обо всем — некому, Саня со своими пчелами далеко, в заповеднике под Воронежем.

Но стучит в дверь соседка, говорит: «Потанцуйте!» — и протягивает два письма. Нина читает Санино. Из сложенных листков выскальзывает фото. Она ловит его на лету. Муж держит перед объективом киноаппарата раму, усеянную пчелами. Пчелы получились хорошо, а лицо Сани размыто движением. Наверное, указывает оператору, какую пчелу снимать крупным планом. Не понимает человек, что Нине нужнее — пчелиное или его лицо.

Зато на листках, исписанных ясным, похожим на школьный, почерком, — до удивления все угадано. Он помнит, что сегодня решающий просмотр, и поздравляет с признанием. Ибо только законченные дураки могут не заметить способностей Любима, — он открыто называет жену именем нищего героя из пьесы Островского, того, кто кричал богатой и жестокой лжи: «Шире дорогу! Любим Торцов идет!»