Энна Аленник - Напоминание

Она не выпускала его руки в машине, когда везли их до Симферополя. Не выпускала в самолете, где казалось — уже не довезет, где пульс то колотился, как бешеный, то терялся… терялся совсем. Но тогда она слышала: «Ничего, ничего…»

Тот оператор, которого Саня любил, провожал их до самолета. Пока ехали в машине, Алексей Платонович детально расспрашивал его, как Саня заразился дизентерией.

Оператор не мог решить, лучше отцу узнать или лучше не знать, и отвечал стушеванно. Но отец не дал стушевать.

Все стало ясно.

Съемочная группа из семи человек прибыла в разрушенный Севастополь. Ее поместили в уцелевшую часть какого-то дома. Там была комната для приезжих и кухня с плитой. Чтобы постояльцы могли себе сготовить еду, уборщица с утра растапливала плиту и уходила до следующего утра. В комнате вдоль стен стояли кровати, а посередине — большой голый стол и стулья.

В первую же ночь все семеро были искусаны москитами и заболели москиткой — этой лихорадящей болезпью с высокой температурой, бредовым состоянием и непрестанной жаждой пить.

Все лежали, некоторые метались и кричали: «Пить! Кислого!»

Кислого не было, кипяченую воду выпили.

Вдруг Александр Алексеевич поднимается с кровати и уходит. А через какое-то время приносит с базара кулек кислого кизила, высыпает в казенную кастрюлю, варит кислый морс и поит всех лежащих.

Ему — морса не хватило. Никто не мог этого предположить. Никто…

Он сидел за столом, его трясло. Он посмотрел в кулек, высыпал несколько застрявших в бумаге кизилин на стол.

Оператор увидел с кровати, что он сует немытую ягоду в рот.

«Что вы делаете, Александр Алексеевич!»

Нина сказала:

— Он всегда прежде всего спрашивал: мытое?

— Но у него же была москитка… Я отобрал ягоды, но две он успел сунуть в рот. Это могло быть только в бреду. Александр Алексеевич знал, нас предупредили, что в Севастополе долго лежали и гнили трупы, еще сейчас обнаруживают их под обвалами камней, и мухи переносят инфекцию.

Что было дальше — Алексей Платонович не спрашивал.

Сергея Михеевича, давно овдовевшего, опекала его спокойная, серьезная, заботливая дочь. Она уже привыкла к тому, что теперь в выходные дни отец уходит к Коржиным пить утренний кофе и делить с ними горе.

Они делили его, стараясь обойти кругами, чтобы не коснуться боли, отодвинуться от этого нелепого обрыва, от бездонной, черной пустоты, откуда — кричи не кричи — отзвука не услышишь.

Вот и сейчас, взглянув на острые плечи друга, словно ищущие, как бы поддержать и помочь, потом вглянув на мужа, ничего не ищущего, тусклого даже стекла очков у него перестали блестеть, — Варвара Васильевна показывает:

— Посмотрите, какой огромный, длинноногий комар на стене. Давно сидит. Прихлопнуть его?

Алексей Платонович добросовестно смотрит на комара и советует:

— Выбрось в окно. Из четырехсот видов это самый безвредный.

Она выбрасывает. Сонный комар мгновенно просыпается, летит вверх штопором, криво и поспешно вертясь вокруг себя.

— Почему он так странно?..

— Вероятно, ты ему ножку примяла. Вот и старается ее разработать, добросовестно объясняет Алексей Платонович.

— Как интересно на лету подцепляет больную здоровыми, — поддерживает разговор Сергей Михеевич. — Никогда ничего подобного не наблюдал.

Они говорят о комаре, о комарах, о чем-то еще, сейчас не имеющем значения. Они полны внимания друг к другу. А рядом — зримо присутствует Саня. Для каждого — в том облике и в тот момент, когда чем-то привлек взгляд. И каждый теперь улавливает в нем что-то не уловленное прежде. Алексей Платонович даже слышит его шутку и только теперь догадывается: ведь из нее явствует, что сын не так мало интересовался работой отца, как отцу казалось.

Да, любящие продолжают видеть над смертной пустотой неимоверно живые лица, продолжают слышать что-то сказанное, существенное, что раньше существенным не казалось. И человек дорисовывается, и суть его выявляется яснее — вскоре или не вскоре, но после того, как человека не стало.

Вскоре, в один из вечеров, материалист Коржин задаст не свойственный материалистам вопрос:

— Может быть, и в смерти есть формирующее начало?

— В смерти нет ничего, кроме смерти, — ответит Варвара Васильевна, не такая уж материалистка, и заплачет.

Он заметит, как старается она прекратить, унять себя… И скажет ей, как тяжело больной:

— Дай себе свободу, поплачь. — И не добавит: «Сейчас поможем, хорошая моя».