Евгения Дебрянская - Нежная агрессия паутины

— Машенька, три копии, помнишь? Будь проклята эта бюрократия, — передохнул Док.

— Капсула левой почки слегка растянута…деформация и смещение чашечек, склероз сосудов…

Паша снял отпиленную часть. Тщательно протер, отложил в сторону.

— Поджелудочная. Патологических изменений нет… Камни в желчном пузыре…

Торопится, — фыркнул Паша, — не завтракал. Док схватил сердце, размял, подкинул в ладонях, — Тренированное, будь здоров!…Сердечная мышца хорошо развита, некроз одной части. Постинфарктный кардиосклероз. Увеличено левое предсердие… Чикнул ножницами, вынул мозг: тугой, блестящий, перламутровый, в рубиновых прожилках. — Изумительная композиция, согласны? — обратился к тетке. Та вытаращила глаза и задохнулась от едкого запаха.

— Привыкайте, привыкайте, черт вас возьми, — Док повысил голос, — видите? Повреждение средней мозговой артерии, венозного синуса… сосудов мягкой мозговой оболочки… ликвор мутный… гематома в эпидуральном пространстве… Что скажете коллега? — Тетка молчала. — Причина смерти — ушиб головного мозга… механическое сдавление мозга. Машинистка шумно двинула каретку. Док покрошил мозг внутрь жмурика, основательно примял.

— Наконец, кишечник.

Словно реставратор удалил дерьмо со стенок и восхищенно внюхался в каждый миллиметр.

— …Спастическая кишечная непроходимость….

Сгреб все в кучу, забросил поверх мозгов.

Машинистка размяла ноги, пошла звонить. Док снял перчатки, Паша, свернув жгутом больничный фланелевый халат, с силой втиснул его в череп, накрыл отпиленной частью, водрузил на место кожу, примял тусклые мертвые волосы. Грубые нитки, словно проволока, — прищурился на свет, вдевая в иглу. Четыре стежка — кожа на голове съехалась, семь — на животе, все, как при жизни — не подкопаешься. Татуировка на месте. Подправил лицо, сквозь пустую глазницу вытянул кусочек халата, придал ему форму глазного яблока, накрыл веком.

— Теперь в душ, — игриво подмигнул тетке, — ну, обвыклись?

— Разве можно к такому привыкнуть?! — впервые подала она голос.

Паша досадливо поморщился.

— Не место здесь сантиментам!

— Верно, — дожевывая завтрак, поддакнул из каморки Док.

Паша включил воду смыть неживую кровь и дерьмо в отстойник. Стало жаль тетку.

— Многие здесь плачут, в обморок падают. И вовсе не человек это, а воспоминание о человеке, развалы прошлого.

— А где человек, Пань, как думаешь? — захохотал Док.

— Отбыл в государство мертвых, шкуру, как змея, скинул, — Паша ловко перебросил жмурика на железную каталку.

— Послушай, — обратилась тетка к Паше, — ты нарушаешь таинство.

— Ты кто такая? — всполохнулся он.

— Илона послала. Раньше тебя сожгли бы за такие дела… и доктора…

— И машинистку? — заржал Док.

— Ее тоже, за соучастие, — тетка оставалась совершенно серьезной, — ты неделикатен, Паша, это мало кому понравится.

Паша распсиховался, но не словам тетки, а напоминанию об Илоне. Та не раз орала: настоящий врач и без вскрытия видит причину смерти.

— А вдруг ошибется? — неуверенно отвечал Паша на ее выпады. В том-то и штука, — убеждала Илона, — тело умеет говорить. Есть особый язык. Как земля — крестьянин, сопряженный с нею, понимает каждый вздох, стон или жалобу… Тело — это наша земля, — подобные речи обильно запивались пивом.

Тетка помрачнела.

— Ты уверен, что человека уже нет? Может, здесь, неподалеку, в этой комнате, напутствие хочет сказать… отвратительный сосуд, — кивнула на жмурика, — и страшен до ужаса, но, в память о многолетнем плене, (согласись, временами этот плен сладок) заслуживает теплых слов и самого нежного и трогательного прощания, а тут ты со своей пилой…

— Кто пустил сюда? — ворвался Док, — вон!

— Ухожу, не ори! — махнула Паше, — созвонимся… хотя, может ты и прав, бесцеремонность и жестокость права…ярче, эффектней… для карнавала.

Док трясся от злости.

— Проваливай! Паша, давай следующего, шевелись…

Паша вдруг засмеялся неизвестно чему.

— Левое легкое… колотые раны, раз, два, три… четырнадцать…

Зойка наотрез отказывалась смотреть вскрытие. Ночью пьяно вилась между каталок и вела задушевные разговоры с мертвецами. Паша, прихлебывая спирт маленькими глотками, любовался ею: так бродит колдунья среди отравленных и погубленных цветов, собирая желчную пыльцу, чтобы приумножить свое вонючее зелье. Чаще Зойка цеплялась к женщинам, вернее, к мертвым, похожим на таковых. — Какая должно быть злая душа у тебя! — остановилась около сморщенной старухи, — Загадила все кругом. Дальше гадь! К черту передышки! Буйствуй! Встань и иди! Разомкни пасть Греха! — Ах, Паша, Паша, — восклицала горько, — отчего ты не герой?! — Что это? — Зойка удивилась маленькой девочке с напудренными голубыми волосами, — зачем здесь? Ты вскрывал ее? Она девственна? — Нет. — Не выдержала, значит, соития?! Слава Богу! Значит, познала, познала! — захохотала Зойка, — не убила, не оттолкнула. Грешно убивать. Грех! — Зойка никогда не была такой отвязной и бессердечной в постели, может оттого и постели между ними не было. Иногда она плакала. — Открой форточку, выпусти всех на волю! — Заколочено, — кидался Паша к окну. — Насильникам добродетели, пьем! — безумная и пьяная висла на Паше, требуя спирта. — Говоришь, любить — добро, а убить — разве не большая добродетель? Не важно кого! Ты убийца, Паша, но не герой! Мясник! Живешь рядом с бабкой, а ничего не видишь, слепец! Едем?! Там ждут нас, тебя особенно ждут.