Валерия Алфеева - Джвари

Так мне и не удалось уснуть. Я стала то и дело смотреть на часы, опасаясь, что не успею справиться с грибами, тем более что никогда их не жарила.

Умывшись, надев свой полинялый халат и платок, я решила, что мои дремотные тревоги — вздор и надо сейчас же объясниться с Венедиктом. Я не сделала ему ничего плохого и потому ничего плохого не должна была ждать от него.

Большая сумка с грибами стояла у родника, из нее пахло осенью, прелым листом и дождями. Я высыпала грибы на каменное ограждение — там были подосиновики, желтые лисички, но больше всего сыроежек с лиловой и красной липкой кожицей и еще каких-то грибов с перепонками в подкладке шляпки, едва ли съедобных.

— Надо приготовить для реставраторов тоже, — подошел Арчил, довольно рассматривая пеструю кучу.

Когда я шла мимо балкона, Гурам и Шалва сидели за столом с двумя молодыми женщинами и смеялись.

— А может быть, мы разделим грибы — там есть женщины, они пожарят сами? — осторожно предложила я. До монашеской трапезы оставалось полчаса, я уже не успевала приготовить ужин на восемь человек. Да и готовить монахам — это я приняла на себя в меру сил, но почему реставраторам с гостями?

— Это не женщины, а девушки, — почему-то обиделся Арчил. — Они утром зашли случайно… и задержались.

— Да что вы, Арчил, мне это совсем безразлично.

— К тому же мы их к себе не приглашаем, — перебил он. — Монахи не трапезничают с женщинами. Это вам так повезло…

— Но сыроежки не жарят, а остальных грибов просто не хватит на всех.

— От доброго сердца и малое приятно. Вы поняли меня? Я поняла. И на сердце у меня сразу стало еще тяжелее. Что-то такое же непонятное мне, как и в поведении Венедикта, стояло за быстрой и несправедливой вспышкой раздражения Арчила, и это меня подавляло.

— Но сыроежки все-таки не жарят.

— Почему не жарят? — волновался Арчил. — Если вам трудно, я помогу. Это христианская любовь — сделать добро другим…

— Это все равно что жарить огурцы. Но если хотите, делайте с ними что угодно.

Глупее повод для ссоры трудно найти, но обида была настоящей. Я чистила, мыла, резала грибы, высыпала их в кипящее на сковородке масло, и у меня дрожали руки.

Когда грибы, на мой взгляд, были почти готовы; подошел Арчил и независимо сообщил, что сыроежки он выбросил.

— Это и я могла сделать из христианской любви.

— Они оказались червивые…

Я попросила его попробовать грибы. Он сказал, что, наверное, можно их пожарить еще.

В шесть часов к трапезе никто не спустился. Арчил ходил за игуменом, но вернулся один.

— А где отец Михаил?

— Он плохо себя чувствует… — Арчил говорил теперь сдержанно, но почти так же отчужденно, как Венедикт. — Он придет позже.

Стол был накрыт, вермишелевый суп и жареная картошка с луком остывали на столе. Грибы все еще жарились, я хотела подать их горячими. Когда я заглянула под крышку, их стало гораздо меньше. Я отложила себе в миску с картошкой столовую ложку грибов, погасила огонь под сковородкой.

В это время на кухню за спичками заглянул Венедикт: я знала, что он курит, хотя от нас с Митей это скрывали.

— Отец Венедикт, я хочу поговорить с вами.

В моем расстроенном состоянии не следовало делать такую попытку, но мне уже надо было дойти до конца.

Отец Венедикт усмехнулся, погремел спичками и прошел в трапезную. Когда через несколько минут я принесла туда чайник, они сидели рядом с Арчилом, и Венедикт поднял на меня хмурые глаза:

— Вы хотели о чем-то со мной поговорить? Я растерялась:

— Ну, не теперь же, не за едой…

Со своей миской я ушла в келью ужинать. Сухие, пережаренные грибы не лезли в горло.

Я вспомнила утро на солнечной поляне, спящего Митю и как мне было легко, светло. Теперь мне хотелось бы плакать, если бы не было подавленности и пустоты в моем недобром сердце.

Когда я вернулась мыть посуду, Арчил показал мне тарелку с грибами, их стало еще вдвое меньше, чем было на сковородке.

— Мы их не ели, оставили реставраторам, грибы здесь — деликатес…

— Значит, они еще на сковородке усохли, — сообразила я.

— Это потому, что вы их сначала для гостей пожалели — как будто бы пошутил Арчил.

Я не жалела их для гостей. Но теперь это не имело значения.

Перед вечерней отец Михаил сидел в трапезной, закутанный в женский шерстяной платок, в накинутом поверх платка ватнике,

Я спросила, нет ли у него температуры, и предложила вьетнамскую мазь «Золотая звезда».

— Не надо, оставьте себе… — ответил он насмешливым тоном и оглянулся на Венедикта, который что-то резал скальпелем и не поднял головы. И потому, что это прозвучало грубо, с тем же выражением добавил: — Я говорил, что монах должен всегда болеть…