Юрий Сбитнев - Эхо

– Кеш, а давай сбегаем туда? Я хочу Макара Владимировича тоже помянуть. Раньше, чем завтра после обеда, не улетим. А командир говорит, с ремонтом, глядишь, и еще одну ночь прихватим… А? – просил его, умолял даже.

Кеша подумал, погладил большой ладонью подбородок так, что захрустела под пальцами щетина, помолчал, прикидывая в уме весь наш путь по Вювю.

– Можно в день обернуться, – сказал. – Ух, там талицы есть линковые! Под самым островом… Где наша не пропадала! Бежим!

Быстро покидали в рюкзаки все, что необходимо было в дорогу: хлеб, соль, котелки, сахар, пачку чая, две ложки, кондачки-удочки. Из оружия малопульку-тозовку, ножи, топор… И все сборы.

Кеша сбегал к летчикам, сказал, что мы уходим на линковые талицы вверх по Вювю. Борис навязывался с нами. Но Кеша его не взял.

Никогда не ходилось мне так легко на неуклюжих охотничьих лыжах, как в тот день. Шли рекою, ни разу не свернув в тайгу, тут чахлую, низкорослую и вовсе непроходимую – так она была забита колодником и свежим валом. Великая белизна слепила глаза, их до осязаемой боли резал солнечный свет, но я все-таки узнавал места. А узнавая, радовался, вспоминая, как тут вот в два шеста толкались мы с Ганалчи, поднимаясь на легкой лодчонке вверх к тем самым островам, к тем топям, о которых рассказывал нынче Кеша.

Те топи тянулись широко и далеко на юг, а Вювю, выныривая из них, резко поворачивала на север, скатываясь с хребтов, где были широкие ягельные поля, чистые кедровники и воля. Там Вювю падала с неба, разваливая на две равные доли окатистый, в десяток метров толщиною, снежник.

Под этим водопадом на зеленой куговине стояло пятнадцать чумов, дымили костры, чадили дымокуры, у воды кричали дети и радостно лаяли собаки, приветствуя наш приход.

Остров, о котором говорил Кеша, я тоже знал, он лежал много ниже от того водопада, в самом центре болот, но к нему и летом вела хорошая тропа, которую, конечно же, надо было знать. Ганалчи знал. Я прожил на этом острове шесть удивительных дней моей жизни.

– Ну вот, началося!… – сказал Кеша.

Впереди валил густой пар и чернела вода. Тут Вювю не замерзала даже в самый лютый мороз. И мы, свернув к берегу, осторожно пошли вперед по гулкой кромке берегового припая. Под нами гудела пустота, порою с тяжким вздохом оседал лед, и мы не то чтобы шли, но крались, собранные, готовые к самым роковым неожиданностям.

Подниматься в тайгу было бесполезно, поскольку там вообще не было пути. Сняв лыжи и держа их у груди поперек туловища, мы прошли по ледяному длинному и узкому мостку, обсосанному водою с двух сторон до бритвенной тонкости. Мосток этот хорошо удерживал Кешу, но подо мною трещал и прогибался. Я шел, затаив дыхание, мягко скользя подошвой от мыска к пятке, и почему-то думал о том, что коли проломлю эту такую ненадежную переправу, то возвращаться нам будет не по чему. О том, что каждую секунду могу рухнуть в глубокий улов, где даже сейчас, зимою, вода стремительно крутила воронки, я не думал.

– Пронесло, – сказал Кеша и вздохнул, когда я ступил на твердый матерый лед. – Может, вернемся?

– Только вперед! – засмеялся я, ощущая в себе счастье, и даже с приплясом прошелся перед Кешей.

И опять легко бежалось белым широким путиком Вювю. Пришло второе дыхание. Распахнул на груди куртку, заломил на самый затылок шапку и что-то даже напевал под нос. Радовался так, как радуются люди, возвращаясь к дорогим, родным с детства местам, и эта радость есть тот самый смысл, который приобретаешь в дальних странствиях и дорогах.

Я снова возвращался в тот милый сердцу край, в который невозможно вернуться человеку, разве только повернув время вспять. Я повернул, возвращался в свою молодость. Мне бы только теперь поторопить зиму, повернуть этот холодный, ледяной круг и очутиться в том теплом месяце Мучун одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года…

Чум был все тот же. Рухнула только длинная и узкая галерейка перед входом. Я подивился, что время так долго хранит это сооружение, не тронув его ни гнилью, ни прахом. Даже гиблые испарения здешних болот не тронули нымгындяк, не иссушило его солнцем, не разметали ветра. Может быть, потому, что был он последним строением, которое оставил на земле Ганалчи. Этот неутомимый кочевник, искусный оленевод, удачливый охотник и просто человек был еще и строителем. Кто из нынешних умельцев, возводящих каменные здания, может похвастаться тем, что построит одним топором из обыкновенных слег и бересты ладное, красивое и прочное жилище, которое простоит на земле под ветрами, стужами, бесконечными осенними дождями, среди тропической жары, в тлетворном испарении болот четверть века таким, каким его словно вчера выстроили.