Юрий Сбитнев - Эхо

Только его расчету, его предвидению и знанию подчинено это мудрое движение живого. Он один прокладывает маршрут, минуя бесплодные участки тайги, лишенные ягеля, обходя районы наиболее глубоких снегов и те, что покрыты ледяной осевшей коркой – храпом, которую не по силам взломать оленю копытом.

Ганалчи словно бы видит этот бескрайний путь, неожиданно поворачивая стадо в противную от нужного движения сторону, то останавливает его вовсе, а иногда идем мы по нескольку дней без отдыха, словно торопясь к какому-то определенному сроку.

Я никак не могу уяснить себе, где находимся мы сами: то ли во главе стада, то ли позади его, то ли в самой середине. Во всяком случае, куда бы ни уходили от чумов, везде встречаем оленей, медленно перетекающих по тайге, безмолвных и чуточку таинственных. Только легонький стук позданков, стук рогов и неумолчный, если прислушаться, сухой шорох снега, тихое-тихое пофыркивание и что-то очень знакомое, подобное утренней летней прохладе на лице – дыхание животных в этом кажущемся безжизненным царстве зимней тайги.

Я часто ухожу с Ганалчи в стадо, и тогда мы многие километры идем на лыжах, переваливая хребтики, спускаясь в распадки и пересекая то безлесые, до отчаяния белые тундры, то забираясь в черные урманы, куда даже сейчас, зимою, не в силах пробиться солнце.

И каждый раз мне кажется, что мы настолько далеко ушли от стойбища, что сил не станет вернуться, но каждый раз, когда меня вовсе оставляют силы, всегда неожиданно возникает близкий лай собак, сытое похоркивание оленей (тех, что постоянно пасутся вблизи жилья, на них мы и совершаем кочевки), сладким дымком наносит совсем вроде бы не с той стороны, где надлежало быть стойбищу.

И наконец – вот они, белые, чуть курящиеся вулканы наших жилищ, обжитой, всегда радостный, кусочек земли.

Сбросив походные парки, стянув гурумы, сидим подле очага и долго-долго пьем чай, отдыхая и радуясь.

За все месяцы кочевья не было и дня, чтобы Ганалчи не уходил из чума. Я часто остаюсь в стойбище, выбившись из сил за один из таких дней, и тогда настигает меня нестерпимый приступ тоски, от которой некуда деться, и вся моя жизнь тут кажется такой никчемной, такой пустой и поистине дикой, что, измучившись вконец, я прихожу к решению – просить Ганалчи вывести меня из стойбища. И совсем неважно, что ближайший населенный пункт от нашего кочевья в полтысячи километров. Я буду его просить, умолять. Он поймет, сможет…

Но вот возвращается он (что-то там в тайге произошло, все, кроме детишек и старой бабушки Дари, ушли в стада). Возвращаются два его сына, внуки, их жены – вся семья. И тоска моя, словно напугавшись этого привычного людского круга, исчезает, и я хлопочу вокруг старика, стараясь в чем-то помочь и угодить.

Подживляю огонь в очаге, разливаю чай, раскладывая на крохотной столешнице хлеб и сахар.

Стадо настигла волчья стая. Набежала с севера. Полярные волки с доброго телка ростом.

Я сетую:

– Почему не сказали? Почему не разбудили в то утро? (Они отсутствовали трое длинных суток.)

– Звал. Ты сказал – устал, – улыбается Ганалчи,

– Я спал… Но ведь волки… Мне надо.

– Зачем надо? Ну их! – машет рукою. – У них свой путь, у нас свой.

Обычно в чуме мы с Ганалчи живем вдвоем. Но нынче собралась вся семья. Шумно, людно. Пьем чай. А женщины уже успели приготовить мясо. Добыли охотники молодого лося. Несут сырую, прокалившуюся на морозе печенку, чуть пропеченную на открытом огне сочную грудинку и что-то еще такое, отчего все сладко щурятся и восхищенно прицокивают: ну конечно, студенистый, покрытый слезинками прозрачного жира костный сохатиный мозг. Деликатес.

– Добыли волка? – спрашиваю.

– Зачем? Прогнали!… Пусть идет по своим делам. – Ганалчи на дощечке тонко-тонко настругивает мороженую печень. – Ешь… Шоколад…

– Две ночи гнали! – хвастается вдруг внук Ганалчи Стёпа. – Ух, дра-па-ли! Не оглянется…

Все смеются. В чуме весело. Праздник. Каждый раз, добыв крупного зверя, сделав добрый улов рыбы или удачно заловив соболя в капканы, которые ставят за границами движущегося стада, семья устраивает праздник.

Устраивает, конечно, Ганалчи, поскольку вся жизнь маленького этого стойбища зависит только от его решений. Все, и малые и старые, собираются в один чум, не всегда к старику, вкусно и много едят, всласть пьют чай, но никогда – спиртного.

Всем известны страсть северных народов к «огненной воде» и ее последствия. Но в семье Ганалчи на долгих зимних кочевках и капли не выпивают. Я хорошо знаю, что и дети Ганалчи, и внуки, а теперь уже и правнуки, придя из тайги в поселок райцентра или на факторию, любят, и подчас без окороту, «погулять», но тут, в тайге, на семейных праздниках водки не бывает. Хотя спирт у Ганалчи всегда есть в дорожном потакуе.