Венко Андоновский - Азбука для непослушных

8. И все началось с букв Михаила, которым он научился от Прекрасного; а ты ведь знаешь, что у дьявола лик красивейший, но притворный!

9. И хулу возведя на буквы, он принялся за слова, ибо и они ему нехороши стали».

10. А Амфилохий сказал: «Но ведь и Кирилл, учитель твой, новые буквы придумал, значит, ты и его бранишь».

11. Тогда Евфимий сказал: «Велик грех Прекрасного, потому что теперь он сбил с пути истинного Михаила и шестерых других, которые еще вчера были послушны.

12. Они пишут, будто поле пашут, как язычники, с востока на запад, а затем с запада на восток».

13. Но Амфилохий сказал: «Зачем же ты, поспешающий, противишься этому? Ты ведь тоже кратчайшего пути ищешь. А этот путь именно таков».

14. Тогда Евфимий, видя, что лукавство его действия не возымело, подумал: «Я вижу, что колесо вращается и что неправедно поступает тот, кто его толкает, если оно катится не туда, куда надо, пусть себе вращается, а я подожду, пока оно не покатится, куда мне нужно».

15. А он думал, что это он сотворил дневное колесо, ибо помнил о нижнем мире;

16. и ушел от Амфилохия, пылая гневом и злобой.

Вот где был и вот что делал Евфимий, а вечером мы узнали, что небесное колесо и вправду помрачилось и сломалось, и что уже никогда не будет кружить по небу для нас; только я увидел, что колесо судьбы покатилось по дороге, угодной Евфимию. Ибо перед вечерней пришел вестник и сказал, что отец Амфилохий преставился и предстал пред Господом, в год 863, в месяц года четвертый, в день месяца тридцатый, сразу после того, как отец Евфимий оставил его.

Голос Евфимия вернулся еще до того, как пришла весть о смерти благоутробного Амфилохия, ибо быстрые идут по пути более короткому, чем даже смерть.

1 — Иероглиф;

2 — Финикийское и древнесемитское Йод;

3 — Современное.

После того, как упокоился блаженный отец Амфилохий, да будет душа его благословенна, а земля пухом (я и теперь плачу, потому что любил его), Рыжий взял все в свои руки. Он теперь гораздо больше властвовал, чем переписывал, и сочинения на его столе по несколько дней лежали нетронутыми. Первым делом он простил шестерых, которых перед тем наказал; разрешил им и хлеб, а не только воду, выпустил их из келий и вернул каламы. Собрал их во дворе, выстроил в шеренгу, как будто боевым порядком, и сказал: «С сегодняшнего дня забудьте все, что было в прошедшие часы и дни. Вы будете работать весь день без отдыха. Каждому по двадцать пергаментов от восхода до заката. И чтобы с отцом Варлаамом и живописцем никто не разговаривал. Кто отступит от моих приказаний, будет наказан: ни хлеба, ни воды не получит. Если мое слово не дойдет до вас, я подожгу монастырь, а вы будете объясняться с Кириллом, когда он приедет, почему сочинения не готовы».

И потом отпустил их и отправил на работу.

При таких строгостях, когда ученикам было запрещено даже разговаривать между собой, про отца Варлаама совсем забыли. Никто с ним не разговаривал, кроме меня, потому что на меня Рыжий уже махнул рукой и считал меня Иудой Искариотом. Произошло это так: однажды утром живописец встал и пошел на работу; вышел и зашагал вниз по дороге к деревне. Я побежал за ним и нагнал на полянке за монастырем. «Исиан», — позвал я, и он обернулся. «Чего тебе?» — спросил он. «Я хочу рассказать тебе все, что я знаю», — сказал я и действительно хотел рассказать ему о пере несчастного Михаила, сказать, что отец Евфимий украл его, пока тот спал, что Михаил не терял его. «Я знаю», — только и сказал он. — «Иди себе». Я взволнованно смотрел в его светлые глаза, на его бледное аскетичное лицо и не мог понять, что именно он знает. «Знаю, — повторил он. — Тем, что ты решил рассказать мне, ты спас свою душу». «Но зачем ты унизил Михаила, если все знал?» — спросил я.

Он слегка улыбнулся, погладил меня по волосам и сказал: «Я его не унизил. Я искушал тебя, ибо те, кого я избираю, должны быть чисты, все у них должно быть чистым, даже грязь». А когда я спросил, откуда он узнал, что я собираюсь ему рассказать, он немного помолчал, а потом добавил: «И ты скоро узнаешь, хоть никто не скажет, а ты не увидишь и не услышишь!»

И тогда по щекам у меня потекли слезы; отчего они побежали, эти горячие слезы? От счастья, от любви, от его великой благости — я не знаю. Но я знаю, что когда я повернулся и посмотрел в сторону монастыря, то на галерее я увидел взбешенного Евфимия; я издалека увидел его коварное, отечное, красное лицо. Он смотрел на то, как я плачу, а я не скрывал слезы, мне было совершенно все равно, что он думал. Но я знаю, что с этого дня он меня уже не считал за живого.