Томислав Османли - Двадцать первый - Книга фантазмов

Кавай остро переживал, когда случились первые, к счастью, непродолжительные столкновения между союзной армией и подразделениями территориальной обороны в самой северной, альпийской республике — Словении, когда после этого произошло ее молниеносное отделение как первого из государств федерации, которое провозгласило свою независимость, и когда через сорок дней последовал вывод из Словении союзных войск…

«Через сорок дней, прямо как сороковины», — пронеслось тогда в голове Кавая. Ему стало ясно, что это — конец единой страны. Потом, на референдуме, организованном домашними властями, он голосовал за выход и его родного государства, Македонии, из уже несуществующей федерации ранее равноправных республик. Кавай знал, что должен так поступить. Его подтолкнули к этому начало войны в центральной республике, Боснии и Герцеговине, беды и страдания людей в окруженном Сараеве, кровавая резня в городе Сребреница, где были убиты тысячи мирных жителей, интервенция сербских военно-полицейских сил в Косове, где уже появились хорошо вооруженные, экипированные и обученные отряды террористов, безрезультатные переговоры между западными странами и сербским руководством во дворце Рамбуйе под Парижем и, конечно, кульминация этого действия исторической трагедии — бомбардировка НАТО соседней Сербии, при которой от страшных ударов, нанесенных как по зданиям государственных служб, так и по мостам и гражданским объектам не только бомбами с обычной взрывчаткой, но и снарядами с обедненным ураном, пострадало мирное население, героическое сопротивление жителей Белграда всех возрастов, которые стояли на уцелевших мостах, напрасно пытаясь защитить их от летавших высоко в небе, совсем невидимых глазу бомбардировщиков…

«Как в людях накопилось столько зла», — досадовал Кавай еще до наступления этой опасной ситуации, казавшейся ему невероятной, потому что он верил, что человеческие ценности наиболее почитают, даже возводят в культ именно здесь, на Балканах.

Потом профессор переживал за судьбу своей страны, которая до этого гордилась тем, что оставалась единственной из шести союзных республик, где не было военных столкновений, и что ее долгое время называли «оазисом мира», а теперь и сама она оказалась ввергнутой в пучину войны…

Проблему миллениума, или временного парадокса, Гордан считал преувеличенной, думая, что ее раздули и с помощью мировых СМИ подпитывали крупные компьютерные компании с тем, чтобы увеличить спрос на соответствующий софтвер — программу по борьбе с недостающим байтом, что стороне, на которой оказался и он сам, могло принести миллениумные заработки. Он считал себя счастливым от того, что понимал суть возникшей проблемы, которую для себя он обозначил как «позитивный ноль».

— Почему «позитивный»? — спрашивала Майя Гордана.

— Потому что, похоже, мне предложат и новую работу, — шептал он ей в ухо.

Майя, услышав, что ее отец вышел из подъезда, потащила Гордана к лифту, они поднялись на четвертый этаж, где была их квартира.

— Счастливого Нового 2000 года! — сказала Майя в ответ Гордану и поцеловала его. — Happy New Bug! — добавила она. А на улице шел проливной ноябрьский дождь, капли которого громко стучали по оконному стеклу, заставляя жильцов оставаться дома, а им — пока профессор Кавай после полудня читал лекции в университете — давая возможность отдаваться друг другу со страстью, которую делало еще сильнее потемневшее от туч небо, и чувство — странное, последнее время не отпускавшее их ни на минуту, заставлявшее постоянно думать друг о друге, искать свиданий и встречаться во что бы то ни стало.

Оставшись одна, Памела Портман оказалась будто в капкане неожиданно искаженной реальности. Она постоянно удивлялась тому, что места, некогда дорогие ей, стали приобретать новые, нейтральные, а порой и враждебные черты. Она вдруг осознала, что раньше ей нравилось бегать трусцой вдоль реки, выходить из дома за покупками в близлежащий супермаркет, а теперь ей перестали ласкать слух гортанные созвучия владельца лавочки индийских деликатесов, вежливые приветствия официантов в маленьком кафе, где подавали иранский кебаб, ей больше не хотелось разговаривать с продавцами в итальянском продуктовом магазинчике, в котором она раньше советовалась с хозяином, какое вино купить к столу для ужина с Ником…

Пока она была с ним, ее жизнь была сведена к набору привычек, но это были привычки, которые наполняли ее будни радостью. Когда он ушел, все стало по-другому. Она стала замечать, что в окна их маленькой двухкомнатной квартиры на восемнадцатом этаже солнце светило только рано утром и ровно столько времени, чтобы разбудить ее на рассвете, а она потом не знала, чем заняться весь оставшийся день. Лучше всего было, когда она искала работу или когда подрабатывала: помощницей в швейной мастерской в Куинсе, с месяц кассиршей в магазине кошерной еды на Шестой авеню, затем — сначала в бухгалтерии, а потом в отделе дизайна одного модного женского журнала для пожилых… Она использовала любой предлог, лишь бы уйти из дома, убежать из пространства, которое ее душило, будило ни свет ни заря, а главное — напоминало о нем. В конце концов, Памела поняла, что ей нужна перемена. Она решила оставить Манхэттен, и, когда журнал предложил ей работу с хорошей зарплатой в своем отделении в Бостоне, с радостью его приняла.