Александр Потемкин - Человек отменяется

— Сергеич, тебе при—дет-ся оста-ть—ся в чем мать роди—ла! — с хихиканьем выговорил Дубасов, извлекая из ракушки устрицу.

— Торопись на второй этаж, Рубашкин. Бутики мужской одежды еще открыты! — бросил кореец Шин. После пары порций виски глаза его совсем сузились. «Как же он видит?» — удивлялся я.

— Ты что нашего дорогого Иван Степановича того… нервируешь? Сказали тебе — иди переодеваться. Так поторапливайся! Денег что ли дать на… как его, новый костюм? — захихикал Птырь. Мне даже показалось, что он полез в карман за бумажником.

Рубашкин встал и быстро вышел. Публика, сидящая за столом, засвистела ему вслед. Кто-то бросил: «Испугался, убег! Так ему и надо!»

Тут я, конечно, возрадовался, что стол меня так замечательно поддержал. Будто все неожиданно обнародованное мной было сущей правдой. Будто Сергей Сергеич в действительности что-то неприглядное скрывает или на самом деле тяжко страдает дисморфофобией. Но в этой их поддержке не было для меня ничего неожиданного. Я-то заранее предвидел, что они после моих колких упреков навалятся на Рубашкина самым бессовестным образом. Ведь наш человек иначе совершенно не может! Ему бы кого-то от всей души пнуть! И чем яростнее боль окажется, тем слаще удовольствие она вызовет. И знал я, конечно: никто не признается, что никогда и нигде не слыхивал, будто марка «Винальди» известна именно этой особенностью, что ее носят лишь те, кто тщательно скрывает свои неприятные для окружающих физические дефекты. Такую нелепость вякнуть, а они тут же со всей пылкостью души не только сделали вид, что поверили, но стали и его убеждать, что это им самим давно известно и их тоже мучает его странность, и они настоятельно требуют от него объяснений. Ну, разве не дерьмо этот наш человек! Тьфу! Еще раз: тьфу! Поэтому-то мне так по сердцу издевки над всем миром. А что-с еще остается делать? Я вот о чем по этому поводу думаю. Раньше, пусть даже какой-нибудь год назад, для самовыражения и обуздания желаний мне достаточно было отделаться плевком или крепким словцом прямо в лицо любого, ну в самом крайнем случае — дать в морду или втоптать в грязь. Теперь же прошлогодние утехи меня не устраивают. Хочется большего, непомерно выросли потребности в унижении, оскорблении почти каждого представителя людской породы. Для развития сюжета мне, конечно, приходится общаться «на равных» с разными людьми. Но такое «равенство» лишь временно, совершенно неизвестно, порой даже мне самому, когда я начну издевательскую атаку на того, с кем давеча беседовал как с приятелем. Правда, тут без крупного разочарования не обошлось. Самый ошеломляющий урок я получил на раннем этапе своего необыкновенного увлечения. Вспоминая этот случай (а такое бывает довольно часто), я всякий раз полностью отрешаюсь от всего остального, и уже ничего не существует для меня, кроме этого конфуза. Вот и сейчас я отрешился от застолья, и в памяти всплыл примечательный эпизод. Как-то подошла ко мне одна дама с просьбой, чтобы я, встречаясь с ее мужем, не обзывал его «полнейшей никчемностью» и «прогнившим дерьмом». У него якобы имеются какие-то виды на крупное кресло в правительстве. И она была даже недурна собой. Имела немало оснований, чтобы к ней относиться уважительно. И что вы думаете? Пошел я ей навстречу? Нет-с, господа, я сделал все совершенно иначе. Я снял (конечно, неофициально) дом секретных служб на Патриарших прудах, где они проводят свои тайные встречи, усадил ее за специальным стеклом-стенкой. Она могла легко слышать и наблюдать все происходящее в соседней комнате, но сама была невидима. Ей сказали, что выйти из смотровой комнаты без моего сигнала никак нельзя. В комнату напротив я пригласил ее мужа, некоего Андрея Николаева, рыжеватого типчика с амбициями красавца и умника. Он даже мечтал о крупной политической карьере, и это я знал не только со слов его жены. Итак, была заявлена тема: Иван Степанович Гусятников, то бишь, я, желает инвестировать в перспективную фигуру, чтобы вывести ее на федеральный уровень, а то и вовсе посадить в Кремль. Ему бы не поверить — ведь мы были знакомы, и, кроме язвительных насмешек и оскорблений, он от меня никогда ничего не слышал. Как же после такого презрительного к нему отношения у меня бы возникла идея стать его политическим спонсором? Ну абсурд же, господа! Однако, человек поистине ведь полное дерьмо!

И вот в комнату вошел Николаев. Теперь я мог за обоими наблюдать. Она бросается к стеклянной стенке, начинает стучать и кричать: «Андрюша! Андрюша! Я здесь! Рядом! Да взгляни на меня, это же я». И тому подобное. Но он ничего не слышит. Так проходит несколько минут. Наконец она начинает понимать, что все попытки докричаться бесполезны, и, обессиленная, садится в кресло. Он у нее как на ладони. Одет нарядно. Белая рубашка, красный галстук, блестящие запонки, темно-синий костюм, новые туфли. Верит, сволочь, что к деньгам приближается, видимо, перед глазами, кроме кремлевских башен, ничего нет. Дурак! Походил по комнате, она пуста, потертый диван да венский стул, стал разглядывать туфли, потом вдруг решил протереть их салфеткой. Прошло десять, двадцать минут. Спросить некого. Дверь тоже заперта. Почему-то стал почесываться — то спину поскребет, то грудь, то ниже пояса руку опустит. Прошло тридцать минут. Он занервничал. Что ж, думаю, объект готов для сеанса изощренного издевательства. Пора входить.