Шервуд Андерсон: Уайнсбург, Огайо

Высокая женщина, бродившая по дому, словно призрак, была ему живым укором. Вспоминая о ней, он всякий раз приходил в ярость и принимался проклинать все на свете. Гостиница не давала дохода, семье постоянно грозило разорение. Тому Уиларду хотелось все бросить и уйти прочь. Старый дом и его хозяйка казались ему чем-то гибнущим, обреченным. Гостиница, где он начал жизнь, полный радужных надежд, превратилась теперь в жалкое подобие гостиницы. И не раз, быстро шагая по улице с видом решительным и деловым, щегольски одетый Том Уилард вдруг останавливался и боязливо оглядывался, словно опасаясь, что старый дом с живущей в нем женщиной гонится за ним по пятам. «Будь она проклята, такая жизнь!» — бормотал он в бессильном гневе.

Том Уилард питал страсть к политике. Много лет он был самым видным демократом в округе, где преобладали республиканцы. «Придет еще мое время, — утешал он себя, — политический курс переменится, и тогда мне зачтутся долгие годы верной службы!» Он мечтал быть избранным в конгресс, он видел себя даже на посту губернатора. Однажды на конференции демократов какой-то молодой человек начал хвастать своим усердием и преданностью партии. Том Уилард побелел от гнева.

— Хватит! — рявкнул он, яростно сверкнув глазами. — Что ты смыслишь, молокосос! Лучше посмотри на меня! Я стал демократом в Уайнсбурге, когда это считалось преступлением. В ту пору за демократами с ружьем гонялись.

Элизабет Уилард и ее единственного сына Джорджа соединяли крепкие узы глубокой молчаливой привязанности. Эта близость была согрета воспоминаниями матери о давно угасшей девичьей мечте. При Джордже мать бывала застенчива и сдержанна. Но иной раз, когда он бегал по городу в поисках репортерского материала для газеты, Элизабет входила в его комнату и, притворив дверь, опускалась на колени перед стоявшим у окна маленьким письменным столом, переделанным из кухонного. Здесь, в комнате сына, она совершала обряд, который был то ли молитвой, то ли требованием, обращенным к небесам. Мать жаждала, чтобы в юноше возродилась далекая, полузабытая мечта, когда-то жившая в ней самой. Об этом она и молилась. «Пусть я умру! Но и тогда я не дам тебе погибнуть!» — восклицала она с такой страстной решимостью, что все ее тело охватывала дрожь. Ее глаза сверкали, руки сжимались в кулаки. «Если я увижу, что сын мой превращается в такое же никчемное создание, как я сама, то я встану из гроба. Пусть Господь внемлет моей мольбе. Я прошу! Я требую! Я готова понести кару. Пусть сам Господь покарает меня своей десницей. Я приму любые муки, лишь бы мальчику моему дано было найти себя в жизни за нас обоих». Умолкнув, она оглядывала комнату и, словно в нерешительности, тихо добавляла: «И пусть не будет он самодовольным и преуспевающим».

Отношения матери и сына со стороны могли показаться обыденными. Джордж иной раз навещал ее по вечерам, когда она, больная, сидела в своей комнате у окна. Он присаживался рядом, и они вместе смотрели в окно, поверх крыши небольшого деревянного дома на Главной улице. Стоило повернуть голову, и через другое окно они видели переулок позади лавок Главной улицы и черный ход пекарни Эбнера Грофа. Не раз им случалось наблюдать сценку из жизни захолустья. На пороге пекарни появлялся Эбнер Гроф. В руке он держал палку или пустую бутылку из-под молока. Эбнер уже давно вел войну с серой кошкой аптекаря Сильвестра Уэста. Мать и сын видели, что кошка опять прошмыгнула в дверь пекарни, потом стремглав выскочила оттуда, а за нею, размахивая руками и бранясь, мчался сам пекарь. У него были подслеповатые красные глазки, черные волосы и борода в муке. Случалось, Эбнер приходил в совершенное неистовство. Врага уж и след простыл, а он все швырял куда попало битые бутылки, палки и даже орудия своего ремесла. Однажды он разбил стекло в лавке хозяйственных товаров Сининга. А тем временем серая кошка обычно отсиживалась в переулке за ящиками с битым стеклом и мусором, над которым жужжал черный рой мух. Как-то, наблюдая в одиночестве долгий и бесплодный приступ ярости Эбнера, Элизабет закрыла лицо своими узкими белыми ладонями и заплакала. С тех пор она перестала смотреть в переулок и старалась не думать в поединке бородатого пекаря с кошкой. Эта сцена с ужасающей наглядностью напоминала ей ее собственную жизнь.

Когда мать и сын по вечерам молча сидели наедине, их охватывало смущение. Спускалась тьма, к вокзалу подходил вечерний поезд. С улицы доносился стук шагов до дощатому тротуару. После отхода поезда на станцию надвигалась тяжелая тишина. Иногда слышно было, как по платформе тарахтит багажная тележка носильщика Скиннера Лизона. С Главной улицы доносился мужской смех. С шумом захлопывалась дверь багажной камеры. Джордж Уилард поднимался и, не глядя, нащупывал дверную ручку. Случалось, что он в темноте наталкивался на стул и со скрипом волочил его по полу. У окна сидела больная женщина, неподвижная, безучастная. Ее белые, бескровные руки бессильно свисали с подлокотников кресла.