классовых врагов думал, наверное, в Крыму восемнадцатого года, что покупает свою жизнь ценою чужих жизней, – и то была власть, настоящая власть, сладкая, как материнское молоко… мог разве думать он, завершая бухгалтерский курс в Вальпараизо или сидючи в одиночке Калькуттской тюрьмы, что у него будет столько власти? – этот маленький человечек с уютными усиками и в круглых очечках, во всем облике коего от рождения сквозил
бухгалтер , был ужасом полуострова и, может быть, он даже пил кровь невинно убиенных, да и не «может быть», а точно пил, и тут он, как бы отмахнувшись от мухи, походя сказал: пожалуй! – а детей куда? – спросил его матрос, на мгновение замешкавшись, – к Пантелеевой, да пусть накормит хорошенько, – сказал этот упырь, и Артему вспомнилась издевательская байка
перестройки : когда, Владимир Ильич, расстреливать будем – до обеда или после? – до обеда, Феликс Эдмундович, непременно до обеда… а обед отдадим детям… так эти заботливые твари заботились о будущих поколениях Совдепии, словно заклиная историю: сын за отца не отвечает, сын за отца не отвечает, сын за отца не отвечает, одновременно ссылая и сажая детей, а то и расстреливая, несмотря даже и на возраст… и вот детей оторвали от Жени и Леванта, Жан Августович отвернулся, взял со стола важные бумаги, а матрос махнул какой-то фигуре, стоявшей у окна, – фигура приблизилась, – вперед! – сказал матрос и, взяв наизготовку револьвер, повел Женю и Леванта в коридор; они спустились вниз, в первый этаж и пошли по залам к выходу; Левант, холодея, думал о своей ошибке, а Женя ни о чем не думала, просто шла, спотыкаясь и поскуливая, как поскуливает избитая собака… вот чем обернулся приход в батюшкин дом беглого эсера-террориста, вот чем обернулась ее странная любовь… их вывели во двор и поставили к стене – Женя с ужасом увидела на кирпичах засохшую кровь и выбитые пулями осколки черепных костей; Левант обнял ее и поцеловал… две фигуры невдалеке подняли револьверы… одна из них, махнув рукой, грубо сказала: а ну, расцепись… и тут Левант услышал приближающийся звук урчащего мотора… стой, стой! – сказал он, – я хочу сделать заявление! – какое тебе заявление, – отвечал один из палачей, – нетути больше у тебя заявлений… но Левант сделал шаг: я хочу раскрыть сеть заговорщиков, готовивших покушение на Жана Августовича… расстрельщики переглянулись и опустили револьверы, – а ну, подь сюды, – сказал один из них… и Левант медленно двинулся вперед, оставив Женю у стены… в этот миг во двор, вздымая поземку, въехало авто, остановилось у крыльца и наружу выбрался шофер, а за ним – женщина в кожаной тужурке, она мельком глянула назад и пошла было далее, скорее всего, не увидев в этой картине ничего необычайного, но почти сразу, еще не ступив даже на крыльцо, снова оглянулась и глаза ее впились в глаза Жени… – Евлаша, – прошептала Женя разбитыми губами… это была Евлампия Соколова, родная сестра Жени, любимая старшая сестренка… вон куда завел ее муж-белоподкладочник, да и сама она вряд ли знала в далеком девятьсот четвертом, что станет через полтора без малого десятилетия членом Таврического губернского комитета РСДРП и членом Военно-революционного комитета полуострова, что в тридцать втором, когда она уже будет отбывать ссылку в Йошкар-Оле, с нее, именно с нее напишет революционную комиссаршу в своей «Оптимистической трагедии» Всеволод Вишневский, спектакль поставят, и пафосные актрисы будут спрашивать
ну кто еще хочет попробовать комиссарского тела? с подмостков ста двадцати театров страны, правда, сама Евлампия об этом не узнает, а как бы она могла узнать? – и не нужно было ей вступать в профсоюзную дискуссию, не нужно было подписывать
заявление 83-х , где в колонке подписей первыми стояли фамилии Троцкого и Зиновьева, не нужно было выходить на демонстрацию 7 ноября в день празднования десятой годовщины Великой революции под лозунгом
выполним завещание Ленина! – за все это получила она сначала тюремное заключение и сидела в Бутырках, в одиночке, где сходя с ума, изучала, чтобы окончательно не свихнуться, повадки тараканов, живших по углам камеры, о чем, кстати, впоследствии написала даже монографию, – а потом и ссылку в столицу Марийского края Йошкар-Олу, вполне комфортную, впрочем, и всего-то трехгодичную, но позже ее арестовали, дали десятку и пять – поражения в правах, но это была фикция: в тридцать седьмом, 11 ноября ее и расстреляли у села Сандармох Карельской Автономии… но тогда, в восемнадцатом, она об этом ничего не знала; будучи хозяйкой Крыма, имела Евлампия неограниченную власть и сама могла казнить и миловать… сестру казнить было невозможно, и она ввела Женю и Леванта в кабинет, доставшийся ей по наследству от какого-то безымянного буржуя, висевшего неподалеку на покрытом инеем столбе, усадила, приказала дать чаю и сама отпаивала Женю, пытаясь угомонить ее истерику… привели детей и плакали уже втроем; глядя на них, заплакали и дети, а через пару дней Левант отвез Женю с малышами в Старый Крым, поселив их в имении исчезнувшего брата, сам же вернулся в Симферополь и поступил под начало Евлампии, как старый опытный подпольщик и проверенный в борьбе с ненавистным царизмом надежный боец и верный товарищ… пока красных не поперли с полуострова, Левант успел всякое увидеть и решил уже бежать, забрав Женю и детей, но бежать-то было некуда, – здесь у него имелся все-таки мандат и покровительство Евлампии; по ее приказу он отбыл в Севастополь и попал в самый пик развернувшегося зверства; напрасно стучал он кулаком в Севастопольском совете, ссылаясь на полномочия от ВPK, его никто не слушал: матросская вольница вырвалась из-под контроля, выплеснув свой гнев на городские улицы, – три тысячи вооруженных людей, одетых в черные бушлаты, сошли с Каменной пристани и двинулись на город смертоносною лавиной; смерть буржуям! – орали они, и в их безумных глазах плескался огонь чадящих факелов, кой-где разбросанных среди толпы; матросы входили в улицы, дома, квартиры, и все живое вокруг затихало и таилось, они спрашивали документы, но документы им были не нужны, они сразу били в лицо, ошеломляя жертву, а потом чинили обыск и разгром, убивали, грабили, силой брали женщин; из Петрограда летели директивы: беспощадно задавить контрреволюционную гидру, безжалостно истребить офицерство и буржуазию, и матросы не стеснялись; Левант, внесенный толпой в город, тщетно хрипел перед пьяными матросами, пытаясь остановить их, образумить, – его никто не слышал… он видел, как в переулок из дома вытолкнули пожилую пару и тут же, под стеной, убили, видел, как завели в подъезд раздетую девицу, видел, как поставили на колени офицера: он стоял в снегу, лихорадочно шепча – завяжите глаза, завяжите глаза, – но никто не хотел завязать ему глаза… вместо этого явился перед ним матрос и, ухмыльнувшись, сказал: а че? завяжу, пожалуй… ухватил его за волосы и ударил по глазам штыком! а пока тот барахтался в снегу, выстрелил ему в затылок… нет, нет, говорил себе Левант, нам с большевиками вместе не идти… они и тела родственникам не дают, – до утра рыскали по городу грузовики, собирая истерзанные трупы, везли их на Графскую пристань, а потом бросали как тюки с дерьмом на грязные баржи и выходили в море, – где ж закопать столько мертвецов, и не матросы, чай, ковырять земличку станут! камни мертвецам к ногам да за борт!.. что же вы творите, – говорил Левант Евлампии, – вы же убиваете… да без суда! – умник-то какой, – отвечала она, – а сам что делал по наущению Гершуни? не ты разве с браунингом носился по столице, не ты динамит носил в карманах? – так то была борьба, – парировал Левант, – мы боролись, а вы убиваете без смысла… ты чистоплюй, – презрительно бросала она, – ты думаешь, революцию делают в перчатках… не вы ли, эсеры, звали нас к террору? не вы ли каленым железом предлагали выжечь самодержавную опухоль? не-е-ет… нас не проведешь… народники! грозная, понимаешь, сила революции! сиди да попискивай теперь… боролись они… а мы, знать, институток учили обеды вам готовить по книге Молоховец! – а утром, после бессмысленной резни по городу торжественным маршем прошли, построившись в колонны, революционные матросы в запачканных кровью черных бушлатах; гремели литавры, выли духовые оркестры и развевались знамена, а на грузовиках, переделанных в трибуны, бесновались ораторы, провозглашая осанну убийцам и насильникам; одновременно в городе шел Второй Общечерноморский съезд, где страсти кипели, выплескиваясь через край, потому что здесь были все-таки и противники террора, но невменяемое большинство давило и давило, протаскивая свои резолюции, и в конце концов член Севастопольского совета Рябоконь не постеснялся сказать: для чего, дескать, революция, ежели не резать буржуев? это трудовой народ и сделал, и слава ему за сей подвиг боевой! кажинный день над нами изгалялись, нехай таперь испробуют матросской злости… впрочем, то были еще цветочки, ягодки вызрели потом, да только эти ягодки впоследствии так тщательно скрывались, что Артем мог узнать о них лишь из бледных самиздатовских копий главной книги Мельгунова, который в Советском Союзе был просто запрещен; в той книге историк использовал кроме прочих материалы Особой следственной комиссии по расследованию злодеяний большевиков при Главнокомандующем ВСЮР Деникине, а бабушка эту архивную жуть трактовала внуку с позиции свидетеля и слов супруга, которому она не могла не доверять, – я, дескать, все видела да слышала и дело было так: в сентябре двадцатого «Правда» напечатала воззвание к белым офицерам, подписали его Ленин, Троцкий и Калинин, воззвание это было по сути объявлением амнистии, в тексте фигурировало что-то вроде
Читать дальше
