Иэн Макьюэн - В скорлупе

Труди начинает было:

— Но послушай…

Клод перебивает, вдруг что-то вспомнив:

— Ты видала? Дом у нас на улице, на нашей стороне, такого же размера, в таком же состоянии? Выставлен на продажу — за восемь миллионов!

Мать вбирает это молча. Переваривает «наш».

Вот как. Не убили моего отца раньше, и за это получили лишний миллион. Воистину, всяк кузнец своего счастья. Но. (Как сказал бы Клод.) Я еще мало что знаю об убийстве. Клод с его планом — пока не мясник, а повар. И план — сырой. Отсутствие отпечатков на бутылке гликоля будет подозрительно. Отцу станет плохо — что ему помешает вызвать «Скорую помощь»? Ему откачают желудок. Он жив. Что тогда?

— Цены на дома меня не интересуют, — говорит Труди. — Это дело второе. Большой вопрос вот в чем. Чем рискуешь ты, себя какому риску подвергаешь, если хочешь доли? Что-то пойдет не так, я попадусь — ты где будешь, раз я отмыла от тебя спальню?

Я удивлен ее прямотой и резкостью. И не то чтобы радуюсь, а жду, и внутри у меня холодно разжимается пружина. Размолвка у злодеев, бесполезный уже план похерен, отец спасен.

— Труди, я буду с тобой неотступно.

— Ты будешь спокойно сидеть дома. Твердое алиби. Ведать не ведал ни о чем.

Она думала над этим. Думала, а я не знал. Она тигрица.

Клод говорит:

— Дело в том…

— А я хочу, — перебивает она с жаром, от которого твердеют стенки вокруг меня, — чтобы ты был повязан. По рукам и ногам. Если у меня провал, то и у тебя провал. Если я…

Звонят в дверь, раз, другой, третий, мы застываем. По моему опыту, так поздно никто не приходил к парадной двери. План Клода настолько безнадежен, что уже провалился — уже полиция. Никто больше не станет звонить в дверь с такой настойчивостью. Кухня давно на прослушке, они все знают. Будет, как хотела Труди: пойдем ко дну вместе. «Малыши за решеткой» — была такая документальная радиопередача, очень длинная: я слышал ее как-то днем. В Штатах осужденным убийцам, кормящим матерям, позволяли растить малюток в камерах. Это преподносилось как достижение просвещенного века. Но, помню, я подумал: младенцы ничего плохого не сделали. Отпустите их на волю! Ну ладно. Это — в Америке.

— Я подойду.

Он встает, идет в другой конец кухни к домофону у двери. Смотрит в монитор.

— Там твой муж, — уныло сообщает он.

— Черт. — И, подумав: — Бесполезно притворяться, что меня нет. А ты спрячься где-нибудь. В прачечной. Он никогда…

— С ним еще кто-то. Женщина. Молодая женщина. Довольно хорошенькая, я бы сказал.

Снова пауза. Опять звонок. Более долгий.

Голос матери ровен, хотя и напряжен:

— В таком случае впусти их. Но, Клод, дорогой. Будь добр, убери бутылку с гликолем.

Некоторые художники, живописцы и графики, процветают на узком пространстве, как дети в утробе. Ограниченность их сюжетов кого-то может озадачить или разочаровать. Сцены ухаживания в мелкопоместном дворянстве восемнадцатого века, жизнь под парусом, говорящие кролики, скульптуры зайцев, толстяки на портретах маслом, портреты собак, портреты лошадей, портреты аристократов, лежащие ню, миллионы Рождеств, Распятий, Успений, вазы с фруктами, цветы в вазах, Голландский хлеб и сыр с ножом в придачу или без него. Иные отдаются прозе о самом себе. И в науке то же: кто-то посвящает свою жизнь албанской улитке. Дарвин отдал восемь лет морскому желудю. А позже, в годы мудрости — дождевым червям. Тысячи всю жизнь гонялись за крохотной вещью, а может, и не вещью даже — бозоном Хиггса. Быть закупоренным в скорлупе, видеть мир в вершке слоновой кости, в песчинке. Почему нет — если вся литература, все искусство, все людские предприятия — только крошка во вселенной возможностей. И даже эта вселенная — может быть, крошка во множестве вселенных, реальных и возможных.

Так почему не быть совиным поэтом?

Я узнаю́ их по шагам. Первым по лестнице в кухню спускается Клод, за ним — мой отец, затем — его новый автор на высоких каблуках, возможно, в сапогах, не идеальной обуви для прогулок по лесным массивам. По ассоциации с ночью одеваю ее в обтягивающую черную кожаную куртку и черные джинсы; пусть будет молодая, бледная, хорошенькая, сама себе хозяйка. Моя плацента, как ветвистая тонко настроенная антенна, ловит сигналы, что мать ее сразу невзлюбила. Необоснованные мысли нарушают ее пульс; новый и зловещий барабанный бой, словно из далекой деревни в джунглях, говорит о ревности, собственничестве, гневе. Могут быть неприятности.

Чувствую себя обязанным ради отца защитить нашу гостью: тема ее не так уж узка — совы крупнее бозонов и морских желудей, у них две сотни пород и широкий фольклорный резонанс. В основном из области дурных предзнаменований. В отличие от Труди с ее нерассуждающей определенностью во мнениях, я вечно сомневаюсь и колеблюсь. Либо мой отец, не будучи ни святым, ни размазней, пришел, чтобы представить нам свою возлюбленную и поставить мать на место (которое в прошлом) и продемонстрировать безразличие к низости брата, либо он совсем размазня и слишком святой и явился целомудренно со своим автором в качестве светской защиты с надеждой побыть с Труди столько, сколько она вытерпит. Или же ни то, ни другое, а что-то совсем непрозрачное. Проще, пока что по крайней мере, предположить вслед за матерью, что эта знакомая отца — его любовница.