Иэн Макьюэн - В скорлупе

Начинаю подозревать, что беспомощность моя не временная. Дайте мне все средства, какие сподручны человеческому существу, верните пластику пантеры, рельефную мускулатуру и пристальный холодный взгляд, нацельте его на самую крайнюю меру — убийство дяди ради спасения отца. Вложите оружие в его руку — монтировку, замороженную баранью ногу, — поставьте позади дядиного стула, чтобы оттуда взглянул на антифриз и распалился гневом. Спросите себя, может он — могу я — это сделать, ударить по волосатой костяной балде и расплескать серую начинку по запакощенному столу? Потом убить мать, единственного свидетеля, спрятать два трупа в полуподвальной кухне — задача, выполнимая только в мечтах? А потом прибраться в этой кухне — еще одна невыполнимая задача? И перспектива тюрьмы, сумасшедшей скуки, где ад — это другие, и не самые лучшие, люди. Твой сокамерник, еще сильнее тебя, хочет смотреть телевизор весь день, все тридцать лет. Попробуешь отказать ему в этом? Тогда смотри, как он набивает камнями пожелтелую наволочку и смотрит в твою сторону, на твою костяную балду.

Или предположим худшее: дело сделано — последние клетки почек отца изрезаны кристаллами яда. Он выблевал сердце и легкие себе на колени. Агония, затем кома, затем смерть. Как насчет мести? Моя аватара пожимает плечами, берет пальто и, уходя, бормочет, что убийство во имя чести в современном полисе не принято. Да. Пусть скажет своими словами.

«Подменять собою закон — это устарело, это для албанских стариков с их наследственными распрями, для племенных исламских сект. Месть умерла. Гоббс был прав, мой юный друг. Монополия на насилие должна принадлежать государству, власть должна нас всех держать в благоговейном страхе».

«Тогда, любезная аватара, немедленно звони Левиафану, вызывай полицию, пусть она расследует».

«Что именно? Черный юмор Клода и Труди?»

Констебль:

«А этот гликоль на столе?»

«Сантехник посоветовал, сэр, чтобы наши древние радиаторы зимой не замерзали».

«Тогда, дорогой будущий я, отправляйся в Шордич, предупреди моего отца, расскажи ему все, что узнал».

«Что женщина, которую он боготворит, задумала его убить? Как я получил эту информацию? Участвовал в интимной беседе, подслушивал под кроватью?»

Это — с идеальной формой сильного, дееспособного существа. А какие у меня шансы — слепого, немого, перевернутого еще-не-ребенка, еще пристегнутого фартучными тесемками — трубками с артериальной и венозной кровью — к будущей убийце?

Но тс-с! Заговорщики разговаривают.

— Это неплохо, — говорит Клод, — что он хочет переехать сюда. Изобрази сопротивление, а потом согласись.

— Ну да, — отвечает она холодно-иронически. — И поднеси смузи по случаю приезда.

— Я этого не сказал. Но.

Но — думаю, почти сказал.

Они умолкают, чтобы подумать. Мать тянется к вину. Ее надгортанник липко поднимается и опускается при каждом глотке, жидкость сливается по естественным каналам, минуя — как многое другое — подошвы моих ног, и заворачивает внутрь, в мою сторону. Как я могу не любить ее?

Она ставит бокал и говорит:

— Нельзя, чтобы он у нас здесь умирал.

Как легко она говорит о смерти.

— Ты права. Лучше — в Шордиче. Ты можешь его там навестить.

— С бутылкой винтажного антифриза — выпить за старые деньки!

— Повези угощение. Копченый лосось, капустный салат, шоколадные пальчики. И… напиток.

— Хррух! — Трудно передать этот взрыв скепсиса. — Бросила его, выставила из дома, завела любовника. И приезжаю с угощением?

Даже я чувствую, как обидно дяде это «завела» — словно кошку или попугая. Безымянного. Бедняга. Он только хотел помочь советом. Он сидит напротив красивой молодой женщины с золотыми косами, в пляжном лифчике и шортах, в душной кухне, и она — роскошный налитой фрукт, приз, которого немыслимо лишиться.

— Нет, — очень осторожно говорит он. От щелчка по его самолюбию голос у него звучит выше. — Это примирение. Ты хочешь загладить. Зовешь его обратно. Воссоединиться. Типа мирного предложения, отпраздновать, раскинуть скатерть. С новым счастьем!

Ему наградой ее молчание. Она думает. И я. Все тот же старый вопрос. Насколько же глуп Клод? Приободрившись, он говорит:

— Фруктовый салат — тоже вариант.

В его банальности есть поэзия, род нигилизма, придающего краски обыденному. Или наоборот: заурядность. Эта заурядность делает прозаичным самый гнусный замысел. Только он может превзойти себя, что он и делает после пятисекундного раздумья: