Юрий Арабов - Биг-бит

Случилось это в начале февраля 1969 года. Тетя Липа вдруг сообщила, что ее сына Сашку посадили в камеру предварительного заключения за взлом папиросной палатки. Таким образом, жилплощадь освободилась, и Олимпиада Васильевна начала нервно собираться домой. Обескураженный подвигом Сашки, Лешек вызвался ее проводить, обещая возвратиться к вечеру.

Но к вечеру он не вернулся, и мама начала нервно курить сигарету за сигаретой, чего с ней давно не случалось.

— Но он же не сказал, к какому именно вечеру, — постарался утешить ее сын.

— Ты это о чем?

— Ну, к вечеру. Может, к завтрашнему вечеру он придет, а может, к вечеру понедельника или вторника…

— Замолчи! — крикнула мама.

Не выдержав, она начала накручивать телефонный диск с номером Олимпиады и дозвонилась до нее только часа через полтора.

Из своей комнаты Фет услыхал возмущенный возглас:

— Моральный выбор! Какой, к черту, моральный выбор?

Мама шмякнула трубку и возвратилась к Фету с красными пятнами на лице.

— Он говорит о моральном выборе! О том, что не может оставить инвалида. Подонок!

— Но подонок же прав. То есть он не подонок, а просто Лешек, — в первый раз в жизни вступился Фет за отчима.

Такого благородства от полярного радиста он не ожидал.

— Он просто сбежал, — сказала мама. — Испугался ситуации, в которую я попала!

— А куда ты попала? — не понял сын.

Она не объяснила.

Но через несколько дней отчим все-таки появился в их доме со скорбным лицом поруганной добродетели. Он пришел за вещами, в частности за наушниками, через которые Фет слушал по ночам навозных жучков.

Мама не сказала ему ни слова, но, вызвав Фета в коридор, прошептала:

— Ты можешь сделать мне одолжение? Раз в жизни? Подойди к нему и скажи: «Дядя Алеша, вы ведь не оставите нас?».

— Зачем?

— Ну надо, надо! — нервно произнесла она. — Раз в жизни, сынуля, помоги несчастной женщине! Возьмись ручками за его рубашку, загляни в глаза. «Дядя Алеша! Вы ведь не оставите нас?»

— Я забуду слова.

— А я тебе напишу!

Мать вытащила из сумочки авторучку и нацарапала на обороте входного билета на ВДНХ: «Дядя Алеша! Вы ведь не оставите нас? Федя».

— Тьфу! — она вычеркнула, опомнившись, подпись сына.

Вложила билетик в его руку.

— Иди! — и подтолкнула коленкой под зад.

Фет вошел в комнату, сжимая в руке унизительное для себя послание. Об этой минуте он будет помнить всю жизнь.

Лешек в это время засовывал наушники в потрепанный портфель, в котором он обычно приносил домой бутылки с водкой.

Фет заметил, что под мышкой его свитера белеет свежая дырка.

— Дядя Алеша, — через силу прочел он по билетику. — Вы ведь…

Отчим вздрогнул. Потому что так ласково мальчик никогда к нему не обращался.

Фет же не мог разобрать в записке последнего слова.

— Какого черта, Лешек? — сказал он от себя. — Куда ты мотаешь?

— Никуда, — соврал отчим, пытаясь застегнуть раздувшийся от белья портфель.

— А вещички зачем взял?

— Ты слыхал когда-нибудь про моральный выбор? — спросил Лешек. — Про старика Канта, про категорический императив? Когда вырастешь, мальчик, ты все поймешь!

— Но ты же не читал Канта! Ты читал Хемингуэя!

И Фет, решившись, уронил себя, потому что чувствовал, — мать стоит у двери, подслушивая:

— Дядя Алеша! Вы ведь не оставите нас?

— Конечно, нет, — сказал Лешек и ушел вместе со своим портфелем.

А через несколько дней мальчик вытащил из нового почтового ящика невзрачный белый бланк, заполненный от руки. Ему показалось, что это извещение с почты о каком-нибудь заказном письме. Но мама, прочитав, схватилась за сердце.

Это была повестка из военкомата.

Внешне все выглядело цивильно, — Фету действительно только что исполнилось шестнадцать лет, но вызов в военкомат, тем не менее, казался скоропалительным и быстрым, словно учреждение только этого и ждало и подготовило повестку за день до невеселого юбилея.

Мама была уверена, что вызов неслучаен, — он как-то завязан с ее неприятностями на студии и с тем опрометчивым письмом, которое она отправила Генеральному секретарю с неинтеллигентной дикцией. Дикцию время от времени передавали по телевизору, и мама с Фетом внимательно следили за тем, не подаст ли секретарь какой-нибудь тайный сигнал ей или сыну, — не подмигнет ли, не присвистнет ли со значением и не покажет ли пальцами козу. Свист или подмигивание означали бы, что письмо прочтено и ответ поступит, скорее всего, благоприятный. Однако коза не являлась, а присвистываний, наоборот, получалось подозрительно много, это значило, что секретарь подает знаки не только им, но и всем многочисленным корреспондентам, писавшим ему по своим безнадежным делам. И Фет сделал преждевременный вывод, что от поездки в Лондон остался один лишь свист.