Яков Арсенов - 76-Т3

Но все это был подстрочник, а прямым лобовым текстом шло совсем иное: он страшно желал встречи с Ириной. Хотел, и все тут. Решетнев на всякий случай решил прописать себе одиночество, выдержать себя в нем, отмочить. Тут же поймал на мысли, что разлука — всего лишь отсрочка, А не медиальное, как ему показалось вначале, решение. Он понял, что устраивает себе временное одиночество, чтобы радость, если она появится в той отдаленной встрече, была полнее.

Выдержал он несколько дней. В понедельник отправился в библиотеку.

Все вокруг было белым, и терялось ощущение земли и неба. Они легко менялись местами и переходили друг в друга. От этого кружилась голова, особенно на мосту. Окоченевшие перила предлагали поддержку на всем своем протяжении. Ветер, носясь под пролетами, бился о наст забытой песней.

Решетнев исколесил полгорода, чтобы явиться в читальный зал перед закрытием. Тогда возможность проводить Ирину вытечет сама собою, думалось ему. Его нисколько не смущало, что Ирина могла иметь предвзятый взгляд на массового читателя или до того личную жизнь, что ему, скорее всего, придется оказаться одним из многих, или хуже того — просто третьим лишним.

За столиком выдачи сидела не Ирина. С веселым беззаботным лицом и неглубокими глазками. Решетнев спросил ту же подшивку и сел за то же место, что и в прошлый раз. Где-то глубоко в себе он наивно рассчитывал вызвать в действительность главное путем восстановления деталей. Мистика не оправдалась — Ирина так и не появилась. Наверняка работает в другие часы.

Он примчался на следующий день сразу после занятий.

Выдавала литературу все та же веселая. Решетнев принялся наводить справки.

— Она болеет, неделями не ходит, — веселая улыбнулась выцветшими веснушками и бросилась ожидать еще какого-нибудь вопроса. Ее улыбка показалась Решетневу неуместной. Он едва не спросил: чему вы рады?! Спросил адрес.

Это была окраина. Самая что ни на есть. Маленький домик шел явно под снос. Обступив по всему периметру плотным кольцом, над ним нависали крупнопанельные дома. Стройматериалы, грязь. Выходило, что островку долго не продержаться. Наступил вечер. Короткий зимний день без сколько-нибудь явного протеста сгорел заживо в своем закате.

Свет в доме не горел. Решетнев позвонил. Никаких примет жизни. Проскочила мысль — не ошибся ли? Нет, все сходилось. Он нажал кнопку повторно. Безрезультатно. Когда созрела догадка, что больная может находиться в больнице, окна вспыхнули и за дверью спросили:

— Кто там?

Возникла проблема ответа. Вопрос повторился.

— Ровесник, — произнес он как пароль. — Помнишь, в читальном зале я брал подшивку «Ровесника»?

— Что тебе нужно здесь?

По интонации Решетнев уловил, что она вспомнила. Это утешило.

— Я узнал, что ты больна, и решил навестить.

— Ты занимаешься всеми подряд больными?

— Да.

— Раз так, заходи.

Она поежилась и, пройдя в комнату, извинилась за свой не совсем удачный вид. Потом легла в постель, где, по-видимому, находилась до его прихода. Выражение грусти сильнее проступило на ее лице.

Решетнев не находил, как продолжить вторжение. Решительность, с которой он производил поиск домика, переродилась в скованность. Уже нужно было о чем-то говорить, а он рассматривал и рассматривал комнату. В домике царил порядок запущенности. Все было расставлено, развешано и уложено по местам раз и навсегда. Противоречила только дорожка между столом и дверью. Наконец он соврал, спросив ее имя.

— Ирина, — просто ответила она, устранив оставшиеся барьеры. В этот момент она показалась Решетневу до того знакомой, что он застыдился непосвященности в ее недуг.

Обычно он не называл имени, пока не спросят, а тут выпалил с такой надеждой, будто рассчитывал на крупное воспоминание с ее стороны.

Луч прожектора, освещавшего стройплощадку, прожигал насквозь окно и не признавал комнатного света, так и лез в глаза. Между ними висела тема ее болезни. Когда Решетнев спросил, не требуется ли ей помощь в этой связи, она сама заговорила о нездоровье. Стало ясно, что это главное в ней, тема болезни поглотила и завладела ею полностью, без всяких радуг и просветов вдали. Обследование, которому она подверглась днями раньше, ничего не обнаружило. Слабость, пробивающаяся неизвестно откуда, прогрессирует, растекается по телу. Силы прячутся, равнодушие ко всему — и симптом и осложнение одновременно.

Грусть, заполнив лицо, перекинулась на руки, забыто вытянутые вдоль тела поверх одеяла. Они выдавали, вероятно, возведенную в правило безнадежность.