Андрей Константинов - Не гламур. Страсти по Маргарите

– Нет, он не там воевал. – Солдатик заставил подвинуться какую-то лохматую, неопределенного пола фигуру, и стал закрывать дверь.

Я думала, что нас проведут в какую-нибудь комнату ожидания, и дежурный офицер будет разбираться с каждым отдельно. Я несколько раз слышала слово «теракт», чувствовала напряженность окружающих, поэтому до поры до времени молчала. Но нас, вопреки моим ожиданиям, сразу с черного хода провели в какую-то огромную клетку. Там уже стояли, только стояли, потому что сидеть было невозможно, негде, человек двадцать. Когда открыли скрипучую решетчатую дверь, в клетке послышались возмущенные голоса:

– Вашу мать, тут и так дышать нечем.

Полная размалеванная блондинка с остриженными под мальчика волосами, кинулась на открытую дверь, как на амбразуру:

– Скажите дежурному, у меня ребенок! Слышите, у меня ребенок дома один, – она кричала прокуренным голосом, и пахло от нее жутко, но что-то подсказывало мне, что она говорит правду, и я тоже попросила:

– Позовите офицера, надо разобраться. У нее же ребенок!

Звук удара был почти не слышен, но боль, молнией ослепившая мне глаза, запомнилась на всю жизнь. Воздух перестал поступать в легкие, я с хрипом, задыхаясь, повалилась на пол. Боковым зрением я видела, что рядом со мной лежит несчастная блондинка. Она визжала так, что во мне вдруг что-то лопнуло. Я не поняла, что это было за ощущение, но почему-то подо мной образовалась лужа.

– Кровь, слышите, кровь, – это кричали в спину капитану, который уходил от нашей клетки равнодушной и спокойной походкой.

Я лежала на боку и сквозь слезы видела его удаляющуюся сильную и прямую спину. И мне казалось, что в руке у меня пистолет и я стреляю и стреляю в эту ненавистную спину. Я ненавидела в ней все зло, что было в моей жизни с самого детства. Я убивала это зло, а вместе с ним свое сиротство, предательство Инвира, свое одиночество. Последним моим ощущением в этот день было тепло крови, с бульканьем вытекавшей из меня. Я поняла, что это уходит не моя жизнь, а жизнь моего ребенка.

«Маленькая моя, – подумала я с жалостью, – моя темноволосая смуглая девочка, с карими глазами и стройной фигуркой». Я плакала над ней, не приходя в сознание. Потому что если бы пришла – умерла бы вместе с ней.

После разрыва с Инвиром я пустилась во все тяжкие, меняя мужчин как перчатки. Я не щадила никого из этого подлого племени, влюбляя их в себя и безжалостно бросая. И только одного из них я пожалела. Стасику только-только стукнуло восемнадцать, и он был еще совсем ребенок. Он просто ходил за мной по пятам, дарил полевые цветы и краснел как гимназист при встречах. Это случилось в тот год, когда в моей жизни появился Марат Губайдуллин. Я знала, что в прошлом он – бандит, из казанских, и прозвище у него было противное – Дуля, но мне было все равно. Я просто спала с ним и относилась к нему с каким-то брезгливым равнодушием. Ведь я любила не Марата, а его кошелек. В глубине души я понимала, что была несправедлива к нему. Если бы сердце мое не было так ожесточено, возможно, я разглядела бы в Марате и внешнюю привлекательность, и душевное одиночество, и даже нежность в отношении ко мне. Какое-то шестое чувство подсказывало мне, что Марат никогда не был душегубом. Он давно сменил спортивный костюм на неброские, но стильные вещи от Hugo Boss, отрастил солидное брюшко, но ностальгия по тем романтическим временам, когда он в компании таких же безбашенных пацанов ходил в адидасовских трениках китайского производства и собирал дань с рыночных торговцев, похоже, не покидала его по сей день. Став авторитетным бизнесменом, Марат откровенно скучал и в своем респектабельном офисе с дебелой секретаршей, и в своем собственном доме, где всем заправляла его туповатая и скандальная жена. Вот и со мной ему тоже не повезло. Марату надоели слезливые мелодрамы, которые ежедневно разыгрывала его благоверная, ему хотелось эротического триллера, с лихо закрученной интригой, с бешеным накалом страстей, может быть, даже влюбленности… Но от меня он получал только снисходительное равнодушие и злые насмешки.

«Если мужчины используют меня, – думала я тогда, – почему я не могу делать то же самое»? И вот сейчас я цинично и хладнокровно подставлю его, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести.

Рита закончила свой разговор и, как на своих незабытых допросах, резко сказала мне, указывая на стул:

– Садись! Рассказывай!

Я медленно села, закинула ногу на ногу и небрежно бросила: