Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

Вдруг около одной из усадеб какой-то человек в овчине поднял руку. На небольшом участке стояли три или четыре дома. Узнав крестьянина, Моура остановил машину.

— Это опять вы? Ну, что нового?

— Я, сеньор доктор, знал, что вы приедете к доне Алзире, вот и решил подкараулить вас на дороге.

— Ну, так что случилось?

Тот кинул взгляд в мою сторону, оценивая, могу ли я быть посвящен в его секреты.

— Если нужно, я выйду, — сказал я.

— Нет, думаю, нет, — ответил Моура. — Ведь сеньор доктор может присутствовать при нашем разговоре, не так ли?

— Он тоже доктор? — с надеждой спросил тот.

— Доктор, но не врач. Так в чем дело, говорите.

И крестьянин поведал свою невероятную историю. Моуре она уже была известна. Ведь именно ее рассказывал этот человек, придя к нему в город на консультацию. Моура напомнил ему об этом, но он желал рассказать все заново, решив, что в прошлый раз упустил что-то важное. И теперь говорил:

— Когда я шел с поля после сева, хозяин Арналдо сказал мне: «Эй, Байлоте, у тебя уже не та рука, чтобы сеять». У меня, сеньор доктор, всегда рука была как ковш из дуба и сильная. Я совал ее в мешок и вытаскивал полную семян. Бросал их в землю и мигом засевал целую полосу.

Говори, человек, говори о своей утраченной мечте. У тебя, как видно, была рука библейского сеятеля. Ты бросал семена в землю, и у твоих ног поднимались всходы. Ты был творцом, тебе повиновалась Вселенная. Он говорил, а я всматривался в его потемневшее лицо, в его полные скорби глаза, в которых угас божественный огонь. Я представлял его покорителем этой равнины, повиновавшейся его могучей деснице. Представлял, как перед ним, словно перед божеством, раскрывалась земля, как узнавала она его — такого же друга, как дождь и солнце, ощущая каждый раз его несметную силищу.

— А теперь хозяин говорит, что у меня уже не та рука. — И он протянул к нам свою жалкую, морщинистую, почерневшую от возраста и солнца руку.

Моура кинул на меня взгляд и участливо улыбнулся.

— Послушайте. Делайте гимнастику для пальцев. Вот так, вот так. — И он показал как.

Уставившись на руку Моуры, тот взмолился:

— Делал, сеньор доктор, делал. Но хозяин Арналдо говорит, что все равно у меня не та рука. Посмотрите-ка, сеньор доктор, разве ж это не мужская рука? — И он стал вглядываться в руку с растрескавшейся на пальцах кожей.

— Так что вы хотите, чтобы я сделал?

— Дайте мне лекарство, сеньор доктор. Лекарство, которое сделает мою руку такой, какой она была раньше…

И он нарисовал в воздухе мощную руку Иеговы. Солнечные нити свисали с придорожного дуба. Поля отдыхали в щедрый, мягкий осенний день. А в необъятном голубом, без единой тучки небе таяли последние приметы лета. Моура включил мотор.

— Ну всего вам доброго, — сказал он сеятелю.

И машина сорвалась с места, подняв клубы пыли.

Визит к больному был короток. Машина остановилась около затерянного среди бескрайних полей помещичьего дома. Вокруг машины появлялись какие-то одинокие тени — мужские, женские, в полном молчании смотревшие на меня, оставшегося в машине. Возвращались мы той же дорогой. А когда подъехали к усадьбе, где трудился сеятель, кричащие люди с поднятыми к небу руками преградили нам путь. Моура вышел из машины и последовал за ними. Я остался один. Но он тут же вернулся, вернулся бледный, с перекошенным лицом.

— Что случилось?

Моура ответил не сразу. Он вел машину с трудом и, только когда усадьба осталась Далеко позади, сказал:

— Сеятель повесился.

Я был оглушен случившимся, мысли мои путались. Волнение, ужас и бешенство клокотали во мне. Это было то самое невыразимое и всеобъемлющее состояние, когда абсурдная очевидность подавляет нас своей абсолютной достоверностью и невозможностью что-либо изменить. Мне это известно, и я не пытаюсь противиться. Что-то ослепительное заполняет мой мозг, точно солнечная масса разрывает череп. Думать, рассуждать? Невозможно, невозможно. Я только смотрю, смотрю перед собой, неподвижный, ослепленный. Тайная отрава поражает меня всего целиком, жжет изнутри, делает бесчувственным. Моура, сидя рядом, молчит. При вечернем освещении он кажется постаревшим: лицо осунулось, шея пошла дряблыми складками. Окрест лежащие поля теряются из виду, озаряемые последними вспышками уходящего дня. Что мы делаем в жизни? Какое неимоверное упорство обращает это безмерное чудо — быть живым — в иллюзию? Выходит, незнакомый мне старик — чудо природы — ничто в сравнении с той рукой, которая перестает быть рукой сеятеля?