Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Почему мы в жизни всегда что-нибудь должны? Должны подчинять себя чему-то… учению, мужу, детям?..

Я ответил менторски, как и подобает преподавателю:

— Если мы все будем делать только то, что нам хочется…

— Да. Но почему в сегодняшней жизни глагол studeo [6] Здесь : я должна (лат.). требует дательного падежа?

— А чем бы вы хотели заниматься, София?

— Если бы я знала… если бы я это знала.

И она задумалась, глядя в сторону на какой-то невидимый мне предмет, — мы оба забыли и книги и тетради. Но случалось и так: София входила в кабинет сосредоточенная, явно сознающая свои обязанности ученицы, уверенно знающая все, абсолютно все, даже незначительные мелочи, что меня сражало. Упражнения были выполнены безупречно, без единой ошибки, все предыдущие уроки выучены. Тогда я предлагал ей переводы с листа. И София, после некоторого колебания и подсказанных мною значений двух-трех слов, переводила просто-таки хорошо. Однако на следующем же уроке путала все ужасающим образом. Естественно, меня это в конце концов вывело из себя:

— София, оставьте ваши шутки! Вы же все это знаете. Вам просто не хочется шевелить языком. Вы смеетесь надо мной.

— Смеюсь над вами? Какая нелепость! Сделайте одолжение, доктор, пожалуйста… Ведь нет же правил без исключения. Только так это можно понять. Иногда совершенно необходимо, чтобы я ничего не знала! И тогда я не знаю, не знаю, не знаю. Не просите у меня объяснений. Я не знаю!

И она вышла из кабинета, возможно, чтобы не расплакаться при мне. Тут же вошла мадам, точно стояла и подслушивала под дверью. Ни о чем не спрашивая, она попросила извинить Софию.

— Извинить? Да что вы, сеньора! София сегодня просто не в духе.

— О, она очень часто не в духе. Сколько же с ней нужно терпения!

Устыдившись, я собрал свои бумаги, положил их в папку — папку, которую буду так ненавидеть, — и вышел.

Спустя какое-то время София неожиданно пришла ко мне в пансион. О ее приходе, не очень любезно, сообщил мне сеньор Машадо, явно встревоженный возможным любовным приключением.

— Здесь одна сеньора вас разыскивает. Дочь доктора Моуры, моего большого друга и очень хорошего человека. Но, сеньор доктор… вы ведь знаете, что в моем доме…

— Ни слова больше, сеньор Машадо. Что же, в ваш дом не может прийти женщина? Здесь что, монастырь?

— Нет, сеньор доктор, вы же знаете, что не монастырь.

— Тогда… что же, присутствие женщины делает этот ваш дом домом терпимости? Так, что ли?

— Господи Иисусе, что он говорит, что он говорит! — И он бросился прочь, схватившись за голову.

Нет. Отсюда нужно уходить. Но куда?

Красивая, эффектная София ждала меня в столовой.

— Что вы сделали с сеньором Машадо? — тихонько спросила она меня. — У него такой вид, будто он увидел дьявола во плоти!

Я пересказал Софии наш разговор с Машадо. Она лукаво хихикнула себе под нос, а я получил первое подтверждение своим догадкам…

— Он назвал себя другом вашего отца.

— Ах, отца!.. Ну, отец повеселится. Машадо ведь принимал участие в той конференции, вроде бы посвященной святому Венсану де Полю. Как видите, у пансиона есть свои тайны. Но не будем злословить в этих стенах.

— А где будем?

— Где? Внизу, и не со мной, а с моим отцом, который вас ждет.

— София…

— Ничего не спрашивайте. Не надо снова об этом. Я должна просить извинения? Хорошо. Извините.

Мы спустились вниз. Моура действительно ждал меня на площади, чтобы пригласить на небольшую прогулку. Он ехал навестить больного, и я, поехав с ним, мог познакомиться с Алентежо. Нет, София оставалась в Эворе. Я сел рядом с Моурой в его маленький «фиат». Хорошо помню, что в то утро вся площадь утопала в хризантемах. Но только сейчас я воочию это увидел. Хризантемы были повсюду: вдоль аркад, вокруг фонтана и просто в вазах. Они были всех цветов: белые, фиолетовые, желтые, с уже поникшими головками под печальным осенним солнцем.

Мы ехали по дороге в Редондо, пересекающей две железнодорожные линии. Позади остался позолоченный солнцем и увенчанный кафедральным собором город. Чтобы я смог запечатлеть в памяти это видение, Моура остановил машину на вершине холма. И сегодня, среди зимы и ночной тишины, в которой я пишу эти строки, мне вспоминается это видение: белые домишки, жмущиеся друг к другу в страхе перед наводящей тоску пустыней, и я сам, стоящий на холме лицом к затерянному на равнине городу и слушающий в себе самом хор пилигримов, который обычно звучит на древних сельских праздниках.