Ирина Муравьева - Любовь фрау Клейст

Кисловатый запах изо рта Франца по утрам вызывал в ней легкую тошноту. Такую же тошноту вызывали его полные белые ноги, позолоченные слабыми волосками, и те же золотистые и слабые волоски на плечах. А как он входил в ее тело? Как долго, неловко, с каким вечным страхом!

Она закрывала глаза и терпела. Да, Господи Боже! Терпела. И хотя душа ее изредка чувствовала, что нужно приласкать его, сидящего у огня с раскрытой на одной и той же странице книгой, погладить по круглой лысеющей голове и поцеловать эти жалобно обращенные к ней глаза, она не могла не то что заставить себя (заставить нетрудно!), она не могла притворяться.

Она никогда не могла притворяться. И даже сейчас, когда ей скоро — сколько? Неважно. Она притворяться не станет.

Сейчас ей ведь, кстати, ничего и не нужно, только удержать рядом этого квартиранта. Только не отпустить его. Пусть ходит по саду, берет свою почту, играет в футбол со своими детьми.

Одно ей мешает: Полина. В Полине все ломко, все зыбко, неверно, под кожей ее, как мальки подо льдом, снуют неизвестные демоны.

В последнее время мозг фрау Клейст накалился почти до сияния, сквозь которое ей становилось все труднее и труднее различать реальность. В реальности был только бланк, выпавший из конверта. Все остальное дробилось, расползалось и тускло мигало, как огни деревенского шлагбаума сквозь дождь и туман поздней осени.

Жизнь предлагала Грете Вебер опасную задачу, у которой, может быть, и вовсе не было никакого решения или были какие-то ложные, иллюзорные решения, которых она никогда бы не приняла.

С первой минуты знакомства фрау Клейст чувствовала, что Полину нужно отрезать от него, отсечь, разъять нужно их, как две створки ореха, — но как? Она ничего не могла и не смела. Теперь в ее сумке лежит этот бланк. И скоро Полина исчезнет. Не только сама — с волосами, ногами, — но все, все исчезнет: и запах проклятый проклятых настурций.

Она дождалась утра, когда Алексей вернулся с дежурства, и пока он открывал наружную дверь, быстро спустилась со своего второго этажа.

— Наверное, кто-то из вас уронил, — ледяным от страха голосом сказала фрау Клейст. — Не знаю, что в этом конверте, но, может быть, что-нибудь важное, вы посмотрите…

— Спасибо. — Он небрежно засунул конверт в карман куртки. — Большое спасибо.

Она испугалась того, что он либо забудет о конверте, либо отдаст его Полине, поскольку там стояло ее имя, но он, угадав ее мысли, добавил:

— У нас я заведую почтой. Не знаю, как это он выпал.

И ласково, со своей всегдашней сдержанной улыбкой, кивнул головой.

Нина Рубинштейн понимала, что родители готовятся к нападению на ее мир и ее нынешние привычки, которые казались им странными, опасными для ее жизни, и потому она должна будет дать им отпор. Должна будет добиться того, чтобы они признали ее правоту. Правота же состояла в том, что Нина решила совсем изменить свою прежнюю жизнь, потому что той девочки, которая была ею, Ниной Рубинштейн, — той девочки не было больше.

Она не собиралась сообщать им причину, по которой ушла эта девочка. Она убила ее для того, чтобы выжить самой. Пусть скажут спасибо хотя бы за это. Та девочка, которой она была, совсем ничего не понимала и ни о чем не подозревала.

Она знала, что у нее есть мать, слишком внимательная и одновременно слегка рассеянная, вечно боящаяся за ее здоровье, и, кроме того, у Нины есть отец, который любил свою дочку так сильно, что если мать еще и запрещала иногда что-то, еще и могла вдруг прикрикнуть, то отец словно бы радовался любому поводу защитить Нину от тех минимальных запретов, которые исходили от матери, и всякий раз разрешал именно то, против чего мать повышала голос. Она знала, что родители ревнуют ее друг к другу, но поскольку их общей любви ей хватало с лихвой, чтоб вырасти глупым и толстым ребенком, она и росла им, как будто ее ничего не касалось.

Вдруг все это рухнуло. Потому что ей рассказали такое, что точно не может быть правдой. Не может быть правдой, но есть. И это тем более правда, чем она невозможнее. Нина не могла уничтожить эту правду, но она могла расправиться с той глупой и толстой девочкой, которой была недавно. И она расправилась с нею.

Теперь всякий раз, когда Нина подходила к зеркалу и всматривалась в свое отражение, она чувствовала радость победы. Толстая девочка уходила из нее, таяла, как снегурочка, от толстой девочки постепенно не осталось ничего, кроме очень кудрявых волос, но их стало меньше, и они уже не стояли над ее головой тем светлым, веселым, сверкающим облаком, которым всегда восхищались родители.