Виктор Ремизов - Кетанда

Они могли бы, конечно, переехать в город, Светка тоже хотела, но отца жалко было оставлять одного. После смерти матери тот сильно постарел. Уставший все время какой-то, не делает ничего путем и пить стал чуть не каждый день.

Ленька расстелил фуфайку, подкатил пенек под голову и улегся, подтянул Ляльку на фуфайку, к самой груди. Спаниелька проснулась, попыталась лизнуть его в щеку, но не достала и снова положила голову на лапы. А Ленька так и не уснул, от земли даже через подстилку тянуло холодом. Он повертелся и, стараясь не тревожить собаку, опять сел, зевнул крепко и налил себе кипятка.

В армии все было проще. Он служил в Калининграде, охранял польскую границу, которую никто, кроме наших грибников, и не думал нарушать. Жизнь на заставе была вполне деревенская, и он почти всю службу рыбачил, ставил сети в Вис-ленском заливе, солил и коптил для начальства все тех же лещей и судаков. Такой службе любой бы позавидовал, почти все время ходил не по форме, когда надо, была выпивка, и даже подруга была. Нинка — жена старого прапорщика. Она была старше, и не сказать чтоб красавица, а все же он про нее иногда вспоминал. Интересно с ней было. Стремно, конечно, малость, но. Ленька разулыбал-ся даже в темноте, вспомнив, как однажды пришлось в погребе у прапора просидеть до утра. Так же вот холодно было. Он тогда и на Светку рукой махнул, и почти не отвечал на ее письма. А она писала: «мой дорогой пограничник» — смешно было. Она, кстати, и сейчас думает, что он служил пограничником.

Светка как-то прислала фотографию. Нинка долго ее разглядывала, а Ленька голубыми своими глазами нагло разглядывал Нинку. Как будто хвастался что ли этой фоткой. И было чем хвастаться. Мужики никто не верил, что у него такая девчонка.

Нормально было в армии. Ему предлагали остаться прапором, но он уехал. Домой хотелось. А дома — вон чего. Теперь еще и Юрка маленький. Ленька в глубине души очень любил и Светку, и Юрку, и отца. Он, не задумываясь, бошку бы оторвал любому за них, но бошку было рвать некому. Сама жизнь ставила перед ним, взрослым уже мужиком, вопросы, и на них надо было отвечать. Ленька думал про отца, про театр, вообще про свое будущее, и оно совсем ему не представлялось. Вернее, представлялось, но мутным каким-то, как вот эта весенняя вода.

Утро уже забрезжило. Он подбросил дров и пошел налить чайник.

С высокого деревенского обрыва вид был просторный. Противоположный берег едва различался за островами. Волга катила огромная, блестела взволнованно на шальном весеннем солнце и лизала песок под обрывом грязными косыми языками.

Компания московских студентов стояла на улице. Рюкзаки, палатки, сумки кучей лежали у забора. Ребята, счастливо и смущенно улыбаясь, терли глаза от дорожной пыли, а больше после бессонной и не сильно трезвой ночи в поезде, и вообще — радовались, что дорога, длиной почти в сутки, закончилась. Осталось всего ничего: переправиться «во-о-он на те острова». Красавчик Рома в ярко-красной спортивной куртке, показывал, как они поплывут. Все смеялись, острили, кто-то искал свитер в рюкзаке, потому что с Волги дул холодный ветер.

Чуть в стороне, на самом яру, стоял коренастый парень в выгоревшей штормовке и армейской панаме. Смуглолицый, с темными усами, Андрей был постарше других. Растерянно глядел на реку. Он с детства знал эти места, и ему не нравилась ни погода, ни непривычно пустая вода. Ни одной лодки, насколько было видно берег, не было спущено.

— Ну? Ково ты говоришь? — подошел к нему невысокий деревенский мужик лет пятидесяти с красивым, спокойным и чуть недовольным лицом, в кепке и старой телогрейке. По карманам шарил, ища сигареты.

— Так что же нам делать, дядь Юр? — Андрей достал «Яву».

— Не знаю. Нет лодок-то еще. Я свою только начал, — дядя Юра окал, непривычно для слуха, сипловатым, прокуренным голосом. — Лед-то, вон. Кто ж спускать станет? Дня через три, не раньше.

Дядя Юра докурил, затоптал окурок и ушел во двор. Все планы Андрея рушились. Обкусывал края усов, смотрел он на кажущиеся такими близкими отсюда острова. На совсем редкие льдины, которых и боялись местные. Он и без дяди Юры понимал, что дело дрянь, но вокруг стоял нежный, капризный московский народ, который рассчитывал на него.

Андрей пошел на пристань. Это было недалеко, и он еще сверху, с яра, увидел, что пристань мертвая, даже окна были заколочены. Рядом валялись бакены, нечищеные и некрашеные. Он не стал спускаться, повернул в переулок, чтобы не идти мимо ребят, и отправился в рыбколхоз.