Макс Нарышкин - Про зло и бабло

— Что нам делать с этими фотографиями? Поверь, я не могу сжечь их и карту памяти, не могу переодеться ламой и уйти в Тибет. Я должен работать здесь, для компании. Тем же должен заниматься и ты. Как ты думаешь, эти фотографии образумят тебя, или… Или, черт возьми, прости, что говорю об этом, после того, как говорил о дружбе, но — или тебя придется вразумить другим способом?

Кофе тут совершенно ни при чем. Причина того, что кровь прилила к голове и сердце сейчас стучит, как поршень, — фотографии. Я ожидал всего. Наверное, многое я смог бы вынести. Мог бы и дальше ходить по темному лесу с одним лишь портфелем в руке. Пока есть здоровье, портфель не хуже ножа. Есть ум, что тоже важно. Да мало ли чем я могу отбиться от Молчановых и им подобных?

— Леонидас, кофе остыл. Замени чашки, — услышал я рядом, и это помогло лучше любой таблетки. Кровь сошла вниз, мозг освободился от ее избытка и сердчишко заколотилось в привычном ритме. — Вам же было сказано: в течение шести последних месяцев каждый ваш шаг был под контролем СОС. Уже из этого следовало сделать вывод о том, что нужно быть предельно лояльным организации, которая знает столько ваших секретов, сколько неизвестно, пожалуй, вам самому. Что-то вы забываете за минованием надобности помнить, а компания не забывает ничего.

Лакей вошел снова с подносом, и тот снова дымил. Зайдя слева, он наклонился и поставил поднос на стол. Меня обдало ароматом цветочного лосьона после бритья, и я невольно повернул в сторону Леонидоса голову. И подумал о том, что, окажись он в другом месте в другое время, мог бы стать героем какого-нибудь сериального мыла. Но секунду спустя изменил свое мнение, потому что увидел плохо выбритый кадык.

Вряд ли такой чистоплотный снаружи и невнимательный к себе внутри молодой человек мог заинтересовать приемную комиссию ГИТИСА…

Немой Леонидас, виновато улыбаясь, чувствуя, видимо, свою лакейскую вину за то, что кофе остыл, суетливо расставлял блюдца и цокал по ним чашками.

Я сгреб со стола лежащее рядом с бумагами Молчанова шило и с размаху всадил его в бедро не подозревающего о таком коварстве Леонидоса.

От боли и ужаса он открыл рот, но не издал ни звука. Лишь руки его тряслись от неожиданности и зрачки разошлись от болевого шока.

— Немой, немой, — подтвердил Молчанов, и я вгляделся в его зрачки…

В них, как на экране кинотеатра, демонстрировался жуткий фильм. Вот у подъезда серого, неприметного здания в девять этажей останавливается машина. Из нее выходит очень похожий на Леонидаса человек, говорит тому, кто остался в машине: «Я понял, понял»… Поднимается на второй этаж, звонит в дверь и говорит хозяйке: «Здравствуйте, я из СОС. Руководство пересмотрело свое решение о вашем увольнении». Так он оказывается в квартире. А через несколько секунд, захватив голову женщины, вонзает ей в шею лезвие. Кровь хлещет из разверстой раны, но человек бросает тело на пол и выходит. На выходе он сталкивается плечо в плечо с кем-то, вошедшим в подъезд, извиняется и садится в машину. Кроме молодого человека в дверях подъезда, его никто не видел, но этот свидетель не страшен, потому что свидетель скоро сделает все возможное для того, чтобы стать подозреваемым.

Вырвав из раны шило, Леонидас морщится, бросает на меня не очень теплый взгляд и уходит, бренча подносом.

Я глупец. Я слабак. Мне противостоят гении. И им ничего не стоило убедить меня в том, что к убийству Марины из статистического я имею отношения больше, чем кто-то другой. И даже теперь. Когда не сказано ни слова, но ясно, что преподан еще один урок, Молчанов не выдал себя ни словом, ни жестом. А я — дурак, оставшийся наедине с трупом женщины.

Они убрали из-под моего носа человека, единственного, пожалуй, человека, который мог бы указать юристу Чекалину правильную дорогу.

И я вспомнил красивую, славную девушку Кристину, имя которой не произнес, потому что не желал ей беды…

Так закройте же рты все, кто заявлял о ненужности главы девятой второй части этой книги моей жизни!

Первая часть не представляет для описания никакого интереса, в ней были велосипед, «удовлетворительно» за поведение (я помню, как сжимала челюсти моя классная руководительница, выводя это в ведомости), игра в «чику» на деньги и первый секс с пионервожатой в пионерском лагере. О последнем, как начале второй части романа моей жизни, я не упоминаю сознательно, поскольку он не вписывается в острый сюжет повествования. После контакта с вожатой моего отряда в лагере «Юный ленинец» во мне родилось убеждение, просуществовавшее до тех пор, пока СССР не превратился в Россию и секс не был легализован: женщину можно либо любить, либо заниматься с ней любовью.