Хьелль Аскильдсен - Собаки в Салониках

На берег я вышел в двух шагах от небольшого летнего кафе и устроился за ближайшим к воде столиком. Я взопрел, но поостерегся снимать куртку — не хотел щеголять потными кругами под мышками. Посетителей кафе я не видел — я сидел к ним спиной, — а передо мной лежал фьорд, вдали бугрились лесистые склоны. От журчания голосов и обтекающей прибрежные камни воды я погрузился в дрему. Мысли растеклись своим собственным, мало упорядоченным, чередом, но это не раздражало, напротив, я был наверху блаженства, поэтому то, что именно в эту секунду меня как кипятком окатило ужасом: я же один, как перст! — необъяснимо вдвойне. И ужас, и одиночество ощущались столь абсолютно законченными, что я выпал из времени — нет, всего на несколько секунд: понятно, что потом работа органов чувств вернула меня к действительности.

Обратно я шел прежней дорогой, полем. Солнце катилось к горам на западе; над городом пенкой сгустилось марево, в воздухе не шелохнулось. Ноги нехотя несли меня домой, и вдруг в голове мелькнула четкая ясная мысль: чтоб она сдохла!

Но я не свернул с пути. Зашел в ворота нашего дома, обогнул его. Беата сидела за столом в саду, напротив помещался ее старший брат. Я подошел к ним, я отлично владел собой. Мы обменялись парой ничего не значащих слов. Беата не поинтересовалась, где я был, и они не предложили мне составить им компанию, хотя я непременно отказался бы от приглашения под благовидным предлогом.

Я ушел в спальню, разделся до пояса. Беатина сторона двуспальной кровати не была застелена. В пепельнице на столике валялись два окурка, рядом раскрытая книга. Ее я захлопнул, а пепельницу захватил с собой в ванну и спустил окурки в унитаз. Потом разоблачился, залез в душ, но вода шла чуть теплая, почти холодная, и вместо задуманного купания я лишь скоренько ополоснулся.

Одеваясь у окна в спальне, я услышал смех Беаты. Мигом приведя себя в порядок, я ринулся вниз, в цоколь — отсюда я мог незамеченным подсматривать за ней. Она сидела откинувшись на стуле, раздвинув ноги и задрав при этом платье выше некуда, руки она заложила за голову: прозрачная ткань облегла грудь. Меня покоробило, что она сидит в такой неприличной позе — вдвойне непристойной, поскольку мужчина, взору которого это представление предназначалось, приходился ей родным братом.

Я постоял немного, глядя на нее; она сидела метрах в семи-восьми, но, поскольку окно цоколя закрывает клумба, я был уверен, что она меня не видит. Я старался разобрать, о чем они беседуют, но они разговаривали слишком тихо, подозрительно тихо, если быть честным. Потом она встала, и братец тоже, и я поспешно метнулся наверх, на кухню. Пустил холодную воду, схватил стакан — но Беата не зашла, тогда я выключил воду и убрал стакан на место.

Кое-как успокоившись, я обосновался в гостиной: сел полистать технический журнал. Солнце закатилось, но свет можно еще не зажигать. Я полистывал журнал. Дверь на веранду была открыта. Я закурил сигарету. Вдалеке прогудел самолет, а так ни звука. В душе опять зазудело раздражение, я встал и вышел в сад. Никого. Калитка отворена. Я не поленился, захлопнул. И подумал: наверняка следит за мной из-за кустов. Вернулся к столу, передвинул один из стульев спинкой к лесу, сел. Взялся убеждать себя, что не заметил бы, если бы внизу в цоколе стоял человек и наблюдал за мной. Я выкурил две сигареты. Начало темнеть, но стоячий воздух был теплым, почти жарким. На востоке к небу прилепилась бледная соринка луны, было начало одиннадцатого. Я выкурил еще одну сигарету. Тихо скрипнула калитка, я не стал оборачиваться. Беата присела к столу, положила на него скромный букетик полевых цветов. Дивный вечер, правда? — сказала она. Да, сказал я. У тебя не будет сигареты? — сказала она. Я снабдил ее и сигаретой, и зажигалкой. Она произнесла тем по-детски просительным тоном, который всегда меня обезоруживал: я принесу бутылочку вина, да? — и прежде, чем я определился с ответом, она подхватила букет и заторопилась по газону к лестнице на веранду. Я подумал: теперь она станет вести себя как ни в чем не бывало. Потом вспомнил: но ведь ничего и не случилось. Ничего, о чем бы она знала. Когда она вернулась с двумя фужерами, бутылкой да еще скатертью в синюю клетку, гнев мой давно улегся. Она зажгла свет над дверью веранды, и я подвинул стул так, чтобы сидеть лицом к лесу. Беата наполнила фужеры, мы выпили. Вкусно, протянула она. На фоне пепельно-синего неба чернел массив леса. Как тихо, сказала она. Я сказал: да. Протянул ей сигареты, она отказалась, я взял одну себе. Посмотри, месяц народился, сказала она. Вижу, сказал я. Тонюсенький, сказала она. Да уж, сказал я. А на юге он бывает опрокинут на спину, сказала она. Я не ответил. Помнишь собак в Салониках, они не могли расцепиться после случки? В Кавале, сказал я. Ужас, сказала она, эта скворчащая толпа у кафе, в основном старики, все орут, матерятся, собаки воют, кувыркаются, тщатся распутаться. А когда мы выехали из города, на небе созрел такой же месяц, только он завалился на спину, и нам захотелось друг друга, помнишь? Помню, сказал я. Беата подлила вина. Мы помолчали, долго довольно. Ее слова растревожили мой покой, от тишины мне стало и вовсе не по себе. Я силился придумать, что сказать, чтобы отвлечь внимание, что-нибудь будничное. Беата поднялась. Обошла стол и встала у меня за спиной. Сердце екнуло: что-то у нее на уме? Вдруг она свела руки у меня на горле — я резко дернулся вперед головой и плечами. И, тут же сообразив, что произошло, сказал, не обернувшись к ней: ты меня напугала. Она не ответила. Я снова откинулся на стуле. Я слушал ее дыхание. Пока она не ушла.