Владимир Кравченко - Не поворачивай головы. Просто поверь мне…

Жил Сережка анахоретом, иногда приходила дочь, бывшая жена заглядывала, прибирала как могла, квартира — она же мастерская с запахом краски, все главное происходило здесь — то у мольберта, то на кухонном столе, на жизнь зарабатывал, сотрудничая с детскими журналами, когда совсем прижимало, разносил газету рекламных объявлений «Экстра М» — в снег и в ведро, в дождь и ветер бегал в простой одежонке по адресам, умудряясь проникать в запертые перепуганными москвичами на кодовые замки подъезды, чтобы рассовать по почтовым ящикам массовую газету с бесплатной телепрограммой. Борода седая веником, очки в старомодной оправе, жилистая шея, руки гиревика и грузчика, шлепки без задников на ногах, прямо в шлепках выходил в ближайший продуктовый на Чистопрудном, пафосное заведение в мраморе и зеркалах, перемножающих эту несусветную фигуру, охрана терялась, когда Сережка, шаркая по мрамору шлепками, шепелявя щербатым ртом, вламывался к ним с улицы, потом привыкла и даже зауважала, подбрасывала работенку по уборке и разгрузке фур.

Иногда я заглядывал сюда, чтобы посидеть на кухоньке с неясным, ворочающимся на дне души ощущением полюса силы, дремлющего до поры в глубине судьбы, возможности второй жизни, которая неизвестно как еще повернется. Ведь все это я очень хорошо понимал — краски, кисти, холсты, когда-то отчасти был таким же. Сидел на кухоньке, потягивал очередную чайную смесь и жаловался на жизнь, что она какая-то не такая, а Сережка в кругу настольной лампы рисовал очередного трансформера со встроенным в него моим носом, глазом и чубом, пришепетывая добродушно, вторил мне, выражая свое участие, приветливый добряк, а рука его летала по бумаге, штриховая осциллограмма нашей беседы, включающая в себя все. Рассматривая потом дома эти рисунки, я припоминал — о чем говорили, чем закусывали, какая стояла погода за окном. Взгляд, как иголка с шепелявой пластинки, снимал и воспроизводил все, прямо удивительно, а может — нет.

Чем художник серьезней, тем процедура чаепития сложней и разветвленней — это уж как закон. И чашечки у Сережки были с историей, и чайник под стать, и чайная смесь сочинялась непростая — композиция из десяти компонентов. Неподалеку знаменитый чайный дом Перлова на Мясницкой, похожий на чайный цыбик, разжигал аппетит. Можно купить готовый чай там, но лучше сочинить свой, накупив в китайском магазине ингредиентов — ароматные кусочки саусепа, кардамона, ананаса, какао, папайю, палочки корицы, сухое сенцо трав и цветов, добавленные в зеленый чай Минг Мин и Сенчу. Это от него я перенял интерес к чайным композициям, серьезное дело, почти профессия — называется «чайный композитор», брал за основу классические чаи и пытался создать на их основе новый напиток. Вот и в тот день Сережка начал с того, что отругал меня за ревизионизм — негоже портить традиционные чаи своими варварскими добавками. Во времена Мао главными врагами Китая считались ревизионисты, заслуживающие самой тяжкой кары, — ревизионистов ссылали в деревни, до смерти забивали кетменями; по мнению Сережки, подвергая ревизии классические китайские напитки, я совершал преступление и вполне заслуживал удара кетменем.

Напиток на вкус был никакой, назывался «зинзивер», трава травой, но столько в него было вложено «прибрежных много трав и вер», что мы пили священнодействуя. Такой вульгарный орган, как наш лукавый язык, говорил Сережка в ответ на мое недоумение, не может передать всей гаммы напитка, остается надеяться, что слизистая пищевода окажется умней.

Оказывается, в самих храмах Кхаджурахо нет ни одной эротической скульп­туры. Они только снаружи, потому что считается: в храм входят, лишь полностью познав свою сексуальность, пережив и отринув ее как помеху просветлению. «Камасутра» создана как отражение сцен свадьбы индуистского бога Шивы и его супруги Парвати. В скульптурах храмового комплекса в Кхаджурахо запечатлены любовные игры не людей, а богов на этом свадебном торжестве. Кто бы сомневался. Какой бы раджа терпел под боком такой разврат и буйство терракотовых человеков, подающих плохой пример подданным, боги же — совсем иное дело. Афанасий Никитин, первый из побывавших в Индии известных европейцев, был поражен половой свободой индустанцев, стыдливо переходя на тюркский, персидский и арабский, сообщал в своей книге «Хождение за три моря», что «в Индии же гулящих женщин много, и потому они дешевые: если имеешь с ней тесную связь, дай два жителя (медные монеты); хочешь свои деньги на ветер пустить (то есть покутить) — дай шесть жителей. А рабыни-наложницы дешевы: 4 фуны — хороша, 6 фун — хороша и черна, черная-пречерная амьчюкь маленькая хороша». Амьчюкь в переводе с тюркского — непристойность, означающая женский орган, сладострастником был наш ходок Афанасий, ходоком во всех смыслах.