Владимир Кравченко - Не поворачивай головы. Просто поверь мне…

По дороге вспомнил, как после смерти жены в кармашке хозяйственной сумки, с которой ездили на овощной рынок, я обнаружил коллекцию ее записок, скопившихся за годы, — чего надо купить. «Капусту, морковку, сельдерей, имбирный корень, фрукты и ягоды. Цветы». По цветам и ягодам можно было определить время записки: клубника и вишня — в июне, хризантемы — осенью. Я бережно сложил эти бумаги в старую коробку из-под обуви. Эта коллекция рождалась сама собой, письмо к письму, записка к записке, ничего я специально не откладывал и не копил, рассовывал куда подальше, таких мест, машинально доступных, было несколько, время от времени я натыкался на них и удивлялся, обнаруживая детские рисунки дочери, студенческие шпаргалки, которые помогал ей распечатывать перед экзаменом, записки жены — «суп в холодильнике, котлеты в морозилке, кушать и никого не слушать, говорить «спасибо» холодильнику!!», какие жены пишут домочадцам перед уходом на работу, какими обрастает жизнь любой семьи.

Перед смертью она начала готовиться, начала, как говорят в народе, «прибираться за собой», кропотливое предуготовление к уходу, разбирала свой архив, перетряхивала старые сберкнижки на предмет забытой сотни-другой, а перед хосписом улеглась с записной книжкой на диван и, обзванивая всех по алфавиту, попрощалась, как православная христианка, со всеми друзьями, с близкими и родными из других городов, чтобы смягчить им будущий удар, милосерд­но всех предупредила, что больна и уезжает лечиться далеко и надолго, мол, лихом не поминайте, вспоминайте хоть иногда.

Однажды теплым весенним днем я сидел за письменным столом и писал ей письмо. Через распахнутое окно светило майское солнце, улица была полна весеннего света и грома, уже начинали зацветать каштаны, первая пчела пулей влетела в комнату в поисках чего-нибудь съестного. На заре наших отношений и слова и чувства были другими, я писал ей о любви, о весне за окном, о цветущих красномясых каштанах Бриоти, о чем еще пишут влюбленные друг другу, как вдруг на лежащий передо мной белый лист бумаги опустилась пчела, которая как раз к этому моменту завершила подробный облет комнаты. Рука моя с зажатой в ней ручкой застыла от неожиданности, чуть помедлив, я не стал сгонять ее, пчелу, а пустился в обход ее под напором рвущихся изнутри слов, ровное течение строки в этом месте сделало петлю, излучину, как лесной ручей, огибая неожиданное препятствие на своем пути. Пчела шевелила слюдяными крылышками, трогала хоботком поверхность бумаги и пока не торопилась улетать, словно чувствовала, что моя страница уместила и сосредоточила в себе весь этот майский день. Крохотное животное паслось на моем письме, как на янтарных сотах. Но уже в следующую минуту клуб сигаретного дыма достиг стола, пчела с жужжанием поднялась в воздух и улетела в окно. Пропала, будто ее и не было. И сразу словно что-то разладилось в природе и чудесном устройстве жизни: на солнце набежала невесть откуда подкравшаяся туча, день сразу померк, створка окна качнулась от сквозняка со стеклянным звоном, прекрасный и выпуклый, как в цветной линзе, только что пережитый миг растаял, словно облако белого пушечного дыма. Передо мной на столе остался лежать только густо исписанный листок бумаги, в котором запечатлелось все — месяц май, пчела, мое горячее желание сохранить все это и продолжить во времени. Это письмо и по сей день у меня. Найдя его в своих личных бумагах, жена молча с посветлевшим лицом передала мне этот пожелтевший листок, исписанный неровным торопливым почерком, с петелькой строки, огибающей крохотную посадочную площадку для одной пчелы, улетевшей неизвестно куда...

К этому надо было привыкнуть — библиотека-то была одна на двоих, — что в книгах, то в одной, то в другой, я буду натыкаться на следы ее жизни, где «душа себя невольно выражает то кратким словом, то крестом, то вопросительным крючком». Я помечал понравившиеся места в книгах карандашом, она — ногтем. Ча­сто это совпадало, наши метки накладывались одна на другую, а иногда — не совпадало, но, читая книгу за нею, я внимательно перечитывал ее метки, что-то понимая про нее, как она перечитывала мои и тоже что-то понимала про меня, чего я сам не понимал. У Пруста, Набокова. Еще была такая игра — я раскрывал Пруста в переводе Франковского, жена — в переводе Любимова, и читали вслух построчно фразу за фразой, сличая и сравнивая, у кого из них лучше. У Любимова, как правило, оказывалось лучше, но у Франковского местами бывало вдохновенней и ослепительней; жена все мечтала — вот бы свести в один текст, отфильтровав, все удачи без оглядки на авторство, и издать под одной обложкой, как Мандельштам издал «Тиля Уленшпигеля», обработав все известные ему переводы и нахально сведя их в один.