Владимир Кравченко - Не поворачивай головы. Просто поверь мне…

Что в замечательном доносе, поданном Анне Иоанновне на откупщиков и компанейщиков, расхищающих казну и спаивающих народ, говорилось: «И оные откупщик и компанейщики злодейством своим и великим пронырством делают великие ущербы… вникнули в народ, яко ядовитые змеи, гоняще народ к великой нищете... Первые язвы от того — пьянство: обленилися множество народу, вступили во блуд, во всякую нечистоту, в тяжбы, в убийство, в великие разбои, начаша творити блуд содомский, не знающе ни воскресного дня, ни господских праздников, и от того уродися и умножися семя нечестивое, от того многая тысячи дельных и годных людей на всякие службы и смертию казнены, а других множество народу бьют кнутом и посылают на вечную работу; иных множество простого народу в пьянстве умирает безвременно».

Что общество, отвернувшееся от народа и покинутое им, разделилось на несколько групп. Одна, скинув с себя татарские ферязи и кафтаны, сначала ополячивается (шляхетство), потом французится; другая — измышляет себе новую антихристову веру, говорит, что мощеная улица — антихристов путь и что Петр и митрополит — антихристы, и что вне двуперстия нет никому спасения…

Что в 1552 году во всем московском царстве, на всей русской земле был только один кабак, стоявший в Москве на Балчуге, а после 1863 года число их перешло за полмиллиона.

Ознакомившийся с книгой Прыжова Достоевский в романе «Бесы» написал: «Моря и океаны водки испиваются на помощь бюджету».

Достоевский внимательно следил за процессом над Нечаевым, Прыжовым и их подельниками. Из этих наблюдений родился замысел романа «Бесы», за который он взялся, охваченный порывом предостеречь, помочь исправлению нравов, в убийстве студента Иванова — первом политическом убийстве по идейным мотивам — он провидел признаки социального недуга и постарался показать на примере героев своего романа, как из нигилистических настроений, отрицания морали и религии рождаются заговоры, террор, шабаш кровавой вседозволенности. Такое было время и такие писатели с наивной и самоотверженной верой в силу печатного слова. Достоевский предугадал ужасные, разрушительные последствия, которые несет «нечаевщина» и сопутствующая ей «шигалевщина»: вместо равенства — рабство, вместо свободы — казарма, вместо братства — всеобщий донос, ненависть и соединяющий всех страх, но ни на волос не смог изменить ход истории.

Этот грот долго служил объектом паломничества революционно настроенной молодежи. Студенты собирались на сходки в гроте, получившем название Ивановского в честь убитого, приносили живые цветы, пели песни, ежегодно в годовщину трагедии устраивались поминки. Ритуализованная тяга молодых к любви и смерти канализировалась вожаками и приобретала красный, революционный оттенок, образ жертвы, жертвоприношения молоху тьмы и смерти, — этот ключевой образ человеческого сознания переплетался в возбужденных умах с религиозным чувством, сакральное место радений молодежи мифологизировалось, а брачные пляски подменялись спевками на тему «вы жертвою пали».

Чтобы заманить Иванова в парк и грот академии, литератор Прыжов упо­требил весь свой талант сочинителя и придумал повод, перед которым Иванов не смог устоять. Там, в гроте этом, скрыт настоящий клад, с жаром убеждал Иванова литератор. Подпольная типография, зарытая то ли «ишутинцами», то ли «каракозовцами». Целая наборня — печатный станок, шрифты, типографские литеры. Откопаем и создадим тайную типографию, наладим печатанье прокламаций, брошюр, журналов, будем печатать все, что захотим, и распространять среди студентов академии. Вдохновленный идеей самиздата, студент Иванов своими ногами пришел к месту своей гибели и, не подозревая о ловушке, вступил в темноту грота, в котором затаились убийцы. Угодивший на каторгу в том числе за самиздат (Письмо Белинского к Гоголю) писатель Федор Достоевский сто лет назад шел по следам самиздатчиков и конспираторов Нечаева и Прыжова, как мы с женой теперь шли по его следам с ворохом запрещенных ксероксов в заплечном мешке, без которых русских мальчиков и девочек, видимо, не бывает…

Поезд шел через Карпаты, грохоча в туннелях и вырываясь из теснин в зеленые долины, пролетая над мостами, внизу рыбиной мелькал поток, нестрашно клокочущий в промытом ложе из камней, земли и вывернутых с корнем деревьев, кроткий, невидный, вспухающий стремительно после ливней, как прижатая вена на руке, сумрачные ели, буковые леса, уходящие террасами от теплых долин с их лиственничным раем к полонинам и хвойному сумраку горного предполярья...