Борис Минаев - Психолог, или ошибка доктора Левина

– Да я видел «Скорую»! – вдруг закричал мужик, садясь обратно за руль. – Только что в другую сторону проехала… Попробую догнать.

Женщина с ребенком вышла из машины, также брезгливо, как Даша, посмотрела на пьяного и занялась Петькой.

Она разговаривала с ним тихо, ласково, взяв его за руку, а ребенок стоял в стороне и скучал, испуганно глядя на разбитую машину.

В этот момент Лева заметил вдруг, что Стокман обнял Дашу и ведет ее вдоль дороги, обняв за плечи, утирая слезы, успокаивая.

… И она доверчиво уткнулась ему в плечо.

Лева помнил очень многое, но бессистемно, вразброд.

Сначала подъехала «скорая», старый раздолбанный уазик с красным крестом на коричневом боку, мужик на «Волге» все-таки сумел догнать и уговорить, они переворачивали пьяного, за ноги, за руки, клали на носилки, пьяный стонал и ругался, требовал свой мобильник, Лева торопливо засовывал сим-карту ему в карман куртки, Стокман требовал у полной женщины-врача обязательно записать, что это был пьяный, совсем пьяный, она осуждающе смотрела на Дашу, потом укладывали в «скорую» Петьку, Стокман нес его на руках, потом Стокман уехал в больницу и появились гаишники, Лева помнил ярко-желтую новенькую куртку, и фуражку с шашечками, под которой виднелось хмурое розовощекое лицо, идеального цвета лицо, с голубыми глазами, и как гаишник, выслушав Дашу и отобрав у нее права, сурово сказал:

– Плохо все это, Дарья Сергеевна. Очень плохо. Вы меня поняли?

Она кивнула.

Лева помнил, как мимо них ходил народ из поселка, хмуро заглядывая в машину, где сидели они с Дашей, но никто не подошел, ни о чем не спросил. Помнил, как измеряли длинной веревкой расстояние от их машины до того места, где лежало тело, как ловили буксир, как тащились в ГАИ, как туда из больницы приехал Стокман, как записывали показания – но уже очень смутно, потому что Стокман вытолкал его из кабинета и дальше вел переговоры сам.

Вообще с момента, как все это случилось, Стокман вел себя совершенно идеально. Он сам объяснял гаишникам, что случилось, не давал в обиду Дашу, отцепил Леву, чтобы тот своим мычаньем не испортил все дело, заплатил все деньги, которые у него были, даже нашел каких-то свидетелей, поехал с гаишниками по домашнему адресу пострадавшего (никого там не было), звонил беспрестанно в больницу, потом, уже под ночь, когда они туда приехали, разговаривал с врачами, принес им раскладушки в приемный покой, чтобы переночевать рядом с Петькой, и все время говорил, говорил…

Главным образом, Лева помнил серый асфальт, мокрый от дождя. Каждую крапинку на нем. И темные пятна от крови.

И Дашу.

Какую-то мертвую, спокойную, совершенно потухшую Дашу, безвольно выполнявшую все приказания Стокмана.

И серое небо в облаках.

И мрачные, одинаковые пятиэтажки этого райцентра, и грязный корпус больницы, хотя снаружи там было все пристойно, чисто.

… Петьке сделали укол, и он заснул.

Пьяный (его фамилия была Хороший) лежал под капельницей. У него был перелом руки, небольшие ушибы – и больше ничего. Хотя они наехали на него в населенном пункте, но в ста метрах от пешеходного перехода, и найденные Стокманом свидетели расписались в том, что видели (хотя ни черта они не видели), как парень бросился под колеса, а обзор перегородил трейлер…

Стокман успевал все – заниматься милицией, родственниками, Хорошим, Петькой, врачами, а уже глубокой ночью (заснуть они, конечно, уже не могли) они вышли на улицу и сели на лавочку покурить.

– Придется здесь побыть еще пару дней, – сказал Стокман, глядя из темноты спокойными глазами. – Понимаешь, Даш? Петьке надо полежать, так врач сказал. Но ничего у него нет страшного, легкое сотрясение. Вы с Левой можете уезжать, завтра вот еще раз в ГАИ сходим, подпишем все что надо, и можете ехать.

– Никуда я не поеду, – твердо сказала Даша. – Это мой ребенок, Сереж, понимаешь?

– Конечно, Даш, конечно, – торопливо ответил Стокман. – Он твой. Даш, ты не нервничай, пожалуйста, ты, вопервых, ни в чем не виновата, никаких неприятностей не будет, даже права не отнимут, главное, что наш Хороший жив… И потом, Даш, я уже давно все решил, еще пока мы сюда ехали, бежали, скрывались, я понял, что так больше нельзя. Все у нас будет хорошо, будем жить на два дома, на один дом, как ты захочешь. Честное слово.

Даша кивнула.

– Ты прости меня, Даш, – сказал Стокман. – Я просто не знаю, с этой прокуратурой…

Даша заплакала.

– Зачем вы уехали? – шептала она сквозь слезы. – Ну зачем вы уехали? Ну я же ничего не знала, честное слово.