Борис Минаев - Психолог, или ошибка доктора Левина

– А людей? – вдруг спросил Петька.

– А людей они не ищут, – солидно сказал Стокман. – Люди все в домах попрятались. А волки, они же открывать дверь не умеют. У них же рук нет.

– А если человек пописать выйдет? – упрямо спросил Петька.

– Он с собой ружье возьмет. Посмотрит, нет ли волка, и пойдет пописает, – поддержал разговор Лева.

– С ружьем пописает? – переспросил Петька.

– С ружьем, – подтвердил Лева.

– А куда же он его поставит?

– Ну куда-нибудь. Куда-нибудь поставит. Пописает и снова возьмет.

– Так, постойте… – сказала вдруг Даша. – Значит, человека вам жалко? А корову не жалко? Или овцу? А как же женщина? Она же, может быть, стрелять не умеет?

– Да! – сказал Петька. – А как же женщина? Она же стрелять не умеет?

– Да… – сказал Стокман задумчиво. – С женщинами всегда проблема. Не знаю, как ее решать. Ну, ладно, горшок можно ей в доме поставить. Ведь можно ей горшок поставить?

– Фу, как неэстетично, – сказала Даша. – Лучше пусть она научится стрелять.

– Лучше? – спросил Лева, как бы слегка очнувшись. – Да вряд ли лучше. Хуже, наверное. Еще застрелит кого-нибудь. Так что лучше не надо.

– Да! – сказал Петька. – Еще застрелит кого-нибудь. Лучше не надо.

– А ты-то откуда знаешь? – возмутилась Даша.

– Я все знаю, – важно ответил Петька.

– Он все знает, – подтвердил Стокман.

– Дискриминация… – продолжала возмущаться Даша. – На машине женщина, значит, везти вас может. А с ружьем ходить – нет. Да не боюсь я вашего волка! Выйду, крикну как следует на него, и не надо никакого горшка. Убежит как миленький.

– Не убежит! – сказал Петька упрямо.

– Голодный очень. Не убежит, – с сожалением сказал Лева.

– Да ну вас, – хмыкнула Даша и вдруг начала смеяться.

Лева видел, как она пытается подавить смех, и начал непроизвольно улыбаться вместе с ней.

Она увидела эту его улыбку и мгновенно нахмурилась.

– Мам! А как ты можешь крикнуть? – вдруг спросил Петька.

– Громко! – сказала она.

– Ну как?

Даша помолчала, а потом застенчиво сказала:

– Гав!

Лева и Стокман непроизвольно заржали.

– Можно, я пока остановлю? – спросила Даша. – Кстати про пописать…

Все четверо вышли из машины.

Потоптавшись, Стокман повел Петьку в лес, за тем самым опасным делом, во время которого человека может съесть волк. Они шли, проваливаясь в сугробы, Стокман держал Петьку за руку, их фигуры быстро стали почти невидимыми в белом мареве летящего снега, и Лева ощутил к ним свое прежнее чувство – острой и печальной любви. В последнее время оно вытеснилось какой-то тревогой или ожиданием, а сейчас вернулось вновь.

– Дурацкая ситуация, – сказала Даша. – Я вас нашла, а о чем говорить, не знаю. Правда, дурацкая?

– Ну да… – медленно сказал Лева, продолжая глядеть на Стокмана с Петькой (Сергей как раз снимал с Петьки штаны, типичным таким родительским жестом, женщины обычно снимают штаны с ребенка, сидя на корточках, а мужчины – наклонившись над ним). – Может, и не надо пока говорить, Даш? Может, это к лучшему?

– Что к лучшему? – жестко спросила она.

Он не знал, что ответить. Просто смотрел на нее.

А она – на него.

Тем временем вернулись Петька со Стокманом.

– Никому больше не надо? – деловито спросил Стокман. – Тебе, Даш?

– Спасибо. Я как-нибудь о себе сама позабочусь, – сухо сказала она.

– Ах вот как, – в тон ей ответил Стокман. И вдруг спросил: – Ну а что же нас ожидает в Москве? Повестки, воспитательные беседы, приводы в милицию?

Наступило молчание. Первым его нарушил Петька:

– Мам! Ты уже поймала преступника?

Даша ответила, с трудом подбирая слова:

– Я больше не работаю в милиции, Петь.

– А где ты работаешь?

– … Вот. С дядей Левой работаю.

– А кем ты работаешь?

– Потом объясню, – сказала Даша. – Холодно стоять. Садитесь в машину.

И опять долго ехали молча. Петька наконец вырубился, заснул. Стокман вроде бы тоже задремал. Лева с Дашей условно остались одни. Ему казалось, что и она тоже чувствует это. И волнуется. Он тоже волновался, не знал, о чем бы таком тихо заговорить – чтобы не отвлечь ее от дороги, чтобы от какой-то тревожной интонации не проснулся Стокман, чтобы можно было долго и тихо разговаривать ни о чем.

Но пауза затянулась.

– Может, музыку чуть громче? – вдруг спросила она.

Он кивнул.

Психотерапевтическая музыка без названия поплыла над ним, обволакивая мысли, превращая их в какой-то бред.

Ему вдруг стало мучительно стыдно – за их бессмысленный побег, за Петьку, за свое аморфное поведение всех последних месяцев.