Виктория Лебедева - Без труб и барабанов

Эта самая хрупкая Оля, тезка, так сказала свое «повезло», с такой завистью наивной, чистейшей… и муж ее молодой, он ведь не обиделся даже, а закивал — повезло-повезло. Ольга всегда видела это в своих соотечественниках — что в советских, что потом в российских. Не столько неуважение к своей стране (хоть и его хватало, конечно), сколько усталую обреченность: как будто дома, в России, не было ни для кого никакого будущего и быть не могло, и даже мысли, что все-таки могло бы, не возникало.

На дорогу молодоженам вынесла два багета с ветчиной. Отказывались как оглашенные, руками махали, а глаза-то голодные. Потеряшки и есть. Вышла с ними, проводила через старые городские ворота, показала, как пройти к станции.

Внуки на заднем дворе по-прежнему мучили велосипед. Гремели звонком, корзинку едва не оторвали. Ольга смотрела на них, сосредоточенных в порыве разрушения, и не могла удержаться от улыбки. Смешные. И ни на Верушку, ни на мужа ее не похожи. А похожи на Томаша, царство ему небесное, — каким он сфотографирован в конце двадцатых.

Томаш… Она ведь из-за него не вернулась в Союз тогда, в шестьдесят восьмом. Не из-за Мартина. Не из-за ребенка. Ей, восемнадцатилетней, законопослушной, и в голову не пришло бы, что можно просто взять и остаться при муже. Поэтому, когда Мартин сказал: «Не поеду!», она даже заплакать не смогла. А только подобралась вся — и такое внутри стало ощущение, будто плечи, скулы, лопатки перехвачены стальными обручами. Услышала «Не поеду!» — и стала сама себе как чужая. Механически ела, что дают, шла, куда ведут, и только думала почему-то, как же она обратно вещи повезет, без чемодана? Их немного было: пара платьев, да кофточки, да туфли, — но ведь и это надо было упаковать, а просить у чужих казалось неловко. У них вон танки, а тут она еще, с пустяками. И к концу недели мысли о неустроенном багаже едва не свели ее с ума. Она уж всерьез собиралась выбросить все в контейнер за углом, лишь бы не думать об этом. А ребенок — что ребенок? Родит спокойно и одна поднимет. Не маленькая.

Тут и вмешался Томаш. Куда-то он звонил, перешучивался с кем-то, уезжал с петухами и возвращался затемно, и утром последнего дня, когда Оля, разложив свои небогатые наряды на кровати, бессильно разрыдалась над ними, вдруг оказалось, что ехать никуда не надо — все уже устроилось. Как Томашу это удалось? Одному Богу известно. Но наступившая суматоха наверняка сыграла тут не последнюю роль.

Впрочем, интересоваться, что да как, Оля стала гораздо позже — на это понадобились годы. А в тот момент, выкинув наконец-то из головы проклятые платья, она вдруг почувствовала ватную беспомощность. И с ужасом поняла, что они с Мартином не разговаривали практически всю неделю. То есть совсем. А только, засыпая, жались друг к дружке, словно мерзли, — несмотря на почти тридцать августовских градусов.

Она не представляла, как теперь вести себя с мужем. Он готов был ее отпустить. Бросить! Не потому, что разлюбил. Не потому, что оказался безответственным. И уж конечно не из идейных соображений — что бы там ни творилось в мире. Но он был такой же законопослушный балбес. Что он мог против системы? Дяде Томашу — и тому понадобились вся его энергия, все связи (и, как выяснилось много позже, почти все сбережения), чтобы не дать молодой семье разломиться по контуру государственной границы.

Мирек, конечно, был в бешенстве — которого не скрывал, а Мартин — счастлив. Той ночью Оля впервые за неделю по-настоящему крепко заснула. Ей приснилось, что родится девочка и она назовет ее Верой, в честь мамы. Вот и не угадала. Первым родился Карел.

— Ahoj 9! — И Ольга вздрогнула от неожиданности, едва не подпрыгнула.

Сильные руки обхватили ее сзади и сжали.

— Привет, мам. Как ты? — Карел весело чмокнул Ольгу в ухо.

— Дурак, напугал! — ответила Ольга. — Чуть сердце не выпрыгнуло!

А оно и правда едва не выпрыгнуло. Оно гулко и ощутимо толкалось за грудиной — и Ольга никак не могла восстановить дыхание, хоть виду старалась не подавать, не напугать бы уже Карела.

Он смотрел сверху вниз и улыбался всем лицом — губами, глазами, кажется, бровями даже и носом. Ольга высвободилась.

— Господи, какой же ты худой! Вроде при кафе живешь!

— Ну мам!

Он сказал это по-детски виновато. Со двора ворвались внуки, тут же наполнив помещение шумом, точно было их не двое, а как минимум десять.

— Дядя Карел, дядя Карел! Что ты нам привез?

— Эт-то что такое? — пресекла Ольга. — Что значит привез? А поздороваться?