Анна Зегерс - Доверие

Женский голос — в нем звучали добрые нотки, и это заставило Томаса недоверчиво насторожиться, ибо они относились не столько к нему, сколько к общему плачевному состоянию в мире, — произнес:

— Как же вы жили в этой банде, сразу после войны? Голодали, наверно?

— Конечно. Часто. И еще как, — ответил Томас.

— А где вы раздобывали хоть какую-нибудь еду?

— Воровали.

— Были вы пойманы с поличным?

— Нет, покуда я в этом участвовал, — непроизвольно отвечал Томас, и хитрая улыбка промелькнула на его губах. Он добавил, хотя никто его больше не спрашивал: — У нас был ловкий вожак. — И тут же подумал: что это я несу? Они отбросили меня во времена, из которых я давно выбрался.

Головы сидевших за столом сблизились, о чем шептались судьи, он не слышал. Смотрел, какое выражение залегло в уголках их губ — насмешливое? Презрительное?

Все это давно миновало, думал Томас. Я бы совсем позабыл о прошлом, если бы вы его не разворошили. Благожелательный женский голос снова спросил:

— Эрна Менцель тоже принимала участие в кражах?

— Пими? — Томас помедлил с ответом, как бы не подвести ее задним числом; тут ведь ничего не знаешь.

— Да, вероятно. Ее и тогда уже называли Пими.

— Случалось, что и принимала, — отвечал Томас.

— Эрна Менцель! — раздался другой, суровый голос. — Вы слышали показания Томаса Хельгера? Вы уже тогда занимались воровством?

Томас вздрогнул. Он услышал голос Пими, писклявый, слегка вызывающий:

— Занималась, как все, как и он.

— Да, но позднее Томас Хельгер пошел учиться, стал другим человеком, вы же, Эрна Менцель, несмотря на попечение нашего государства, старавшегося вас перевоспитать, после того как вы уже однажды были задержаны работниками отдела социального обеспечения, а потом и полицией, продолжали оставлять без внимания любую помощь, любое поучение. Вы сознательно уклонялись от трудоустройства. В прошлом году вы были досрочно выпущены из тюрьмы с испытательным сроком, но опять грубо злоупотребили доверием, которое мы и на сей раз вам оказали. Вы запятнали неоднократным воровством в магазинах Западного Берлина достоинство нашего государства, гражданкой которого вы являетесь.

Встаньте, Эрна Менцель, и еще раз внимательно взгляните на Томаса Хельгера. Продолжаете ли вы утверждать, что в указанный понедельник он вместе с вами совершал кражи как в Западном Берлине в универмаге, так и в Восточном, в торговом центре на Александерплац?

Томас во все глаза смотрел на вскочившую Пими. Он был вне себя от изумления. Оказывается, она вовсе не белокурая, эта девчонка. Волосы ее, черные у корней, напоминали серую пыльную тряпку. Маленькое лицо тоже было серое, если не считать красных пятен на ввалившихся щеках. К тому же оно распухло от слез.

Только во рту еще поблескивали мышиные зубки, по ним Томас узнал ее. Сердце его сжалось от болезненного сострадания. И от чувства своей вины тоже, хотя он не знал, в чем его вина. Ему почти мучительно было стоять здесь, свободным от всякого подозрения, в полной безопасности, тогда как Пими уже по горло увязла в болоте.

Он думал, и это была единственно ясная его мысль: ах, в первый же свободный день я поеду к Вальдштейну, я должен это сделать и сделаю. Может быть, он мне объяснит, почему мне все время кажется, что я покинул ее в беде.

Он толком не слушал, о чем еще спрашивали Пими. Но сейчас до него донесся ее голос. Она явно старалась подавить рыдания.

— Ничего я не помню. Мне кажется, может быть, ах, Томас…

— Опомнись, Пими, — воскликнул Томас. Он позабыл, что без вызова спрашивать не дозволено. Но они его не прерывали, — когда ты мне сказала, что машина в воскресенье не пойдет, я тебя оставил в кафе и убежал, чтобы в понедельник утром поспеть в Коссин, в воскресенье все магазины были закрыты. А в понедельник меня уже с тобой не было.

— Да, — плача отвечала Пими, — может, так все и было.

Кто-то за судейским столом сердито спросил:

— Вы, кажется, спутали Хельгера с одним из своих сообщников?

Пими уже плакала в голос. Она повернулась в другую сторону, к скамье подсудимых и крикнула:

— Не могу я из-за тебя завалить Томаса. Я ведь и тебя не хочу заваливать.

Парень на скамье подсудимых, к которому относились эти слова, взъерепенился:

— Ты меня уже завалила. Господин судья, она врет, врет, все врет. Эта дрянь, иначе ее не назовешь, словечка правды сказать не может.

Парню было сделано предупреждение. Томас не сводил с него глаз. Может ли быть, что этот щуплый паренек — Эде? С глазами, как две голубоватые капли, которые его околдовали когда-то, завлекли в лес и еще бог знает куда, Эде, годы назад погасивший его память, сожравший его душу. Эде — этот жалкий, ничтожный малец, сидящий там у стены? Неужто он и теперь так же награждает или наказывает Пими? Ничего, ничего общего у меня с ними больше нет. Ничего во мне от них не осталось, и от прошлого — ничего. И все-таки что-то, видно, осталось, раз мы все здесь. Справедливо ли то, что сейчас сказал председательствующий: