Анна Зегерс - Доверие

— Ты можешь сказать им то, что сейчас говорил мне. Вышвырнуть их ты не можешь. На литейщиков твои права не распространяются. И не следует добиваться тебе этих прав у Ульшпергера. Ульшпергер вправе это сделать, но не должен своим правом воспользоваться.

Гербер злобно рассмеялся. От волнения он вскочил на ноги. Прошелся по комнате взад и вперед. Это была та самая комната с мягкой мебелью, ярким ковром и радиолой, где Рихард и его жена слушали весть о смертельной болезни Сталина. Массивный зад Гербера заполнял все кресло, тогда как тщедушный маленький Рихард утопал в нем.

— Ладно, ладно, — сказал Гербер. — Нарычу на них, а потом уйду к себе в прокатный. Там мне можно и дальше рычать. Потом придешь ты, Рихард, и в сотый раз точно все разъяснишь этим литейщикам. А поймут ли они больше, чем в прошлый раз, — это уже другой вопрос.

Томас еще раз приехал в Берлин по вызову суда.

За это время следствием было установлено, что в день, когда арестовали Пими, Томас был на работе в Коссине в ремонтной мастерской. Правда, он заявился туда с опозданием на целый час, после ночной поездки с несколькими пересадками, что и объяснил своему мастеру.

Он не подозревал, что Пими показала, будто он, Томас Хельгер, в тот самый день стоял на стреме. Сначала в универсальном магазине в Западном Берлине, потом в торговом центре на Александерплац.

По ее словам, они трое поехали с вокзала Цоо на Александерплац. Вместе с Пими и Сильвией был арестован один парень, постарше Томаса. Все три парня были постоянными сообщниками Пими и Сильвии, как выяснила полиция, арестовав их после целого ряда магазинных краж.

Как правило, один из них обозревал поле действий и подавал сигнал другим; у этого была самая щекотливая работа, хотя ему даже рук из кармана вынимать не приходилось. Второй сопровождал девушек и стоял на стреме. Третий, выбирая какой-то товар, отвлекал внимание продавщицы.

Невыспавшемуся Томасу, который дожидался в душном полутемном коридоре суда, чудилось, что он узнает кое-кого из толпившихся здесь людей. А ведь он толком даже лиц их не мог рассмотреть, это было разве что воспоминание о воспоминании. Даже когда чей-то голос внезапно выкрикнул: «Свидетель Томас Хельгер», Томасу показалось, как ни отчетливо прозвучал этот вызов, что все происходит во сне. Так, проснувшись, мы говорим: кто-то окликнул меня, совсем как наяву.

В сердце Томаса зияла пустота, он ровно ничего не чувствовал, когда шел за вахмистром, вернее, когда тот вел его. Ему было ясно, с первой минуты ясно, что сопротивляться бессмысленно, да и причин на то у него не было; что-то необратимое происходит с ним, пока что без всякого насилия, но, возможно, уже через секунду насильственно, и он не сможет этому противостоять. Томас это чувствовал в своем бесчувствии. Все как прежде. Ему уже довелось испытать подобное. Ребенком? Да. И не в Грейльсгейме, а когда его только везли туда. И еще раньше, раньше и гораздо сильнее, когда из где-то бывшего у него, теперь вовсе позабытого, но в ту пору безопасного уголка, может быть под кровом матери, которую он почти не помнил, хищная птица унесла его к себе в гнездо, и там на него уставились полные ненависти глаза и злобные клювы…

В судебном зале, куда привели Томаса, его встретили взгляды, отнюдь не исполненные ненависти. В них — это он заметил, хотя в его оцепенелой бесчувственности все лица поначалу сливались воедино, — читалось внимание и серьезность. Бдительные, испытующие взоры были устремлены на него из-за большого судейского стола, но он, испытуемый, был как в полусне и не мог достойно на них ответить, не мог и себе дать отчет: почему так тревожно бьется его сердце. Он вдруг очутился на свидетельском месте перед большим столом, совершенно один. Чувства его были все так же притуплены, пробудился лишь какой-то участок сознания, когда голос, не суровый и не добрый, только отчетливый, велел ему назвать свое имя, возраст, местожительство и место работы. Сердце его стало биться спокойнее. Он подумал: у вас же давно записано то, о чем вы меня спрашиваете.

Затем последовал вопрос:

— Где вы познакомились с фрейлейн Эрной Менцель?

Он собрался было ответить: я такой не знаю, но председательствующий добавил:

— Среди знакомых известной под именем Пими.

— Я знаю ее по сиротскому приюту, нет, по детскому дому, нет… — Томас исправился и усилием воли взял себя в руки, заметив, что людям за судейским столом его исправления не понравились. — После войны, когда меня опять привезли в грейльсгеймский детский дом, я очень боялся. Я считал, меня водворяют обратно в фашистский сиротский приют. Меня ведь там ужасно мучили, черт знает как со мной обращались, потому что мой отец был против Гитлера и тогда еще сидел в тюрьме, и все это значилось в моих бумагах. В те времена у каждого в бумагах стояли все подробности его жизни, и потому, когда меня привезли обратно, я вскоре снова удрал — из страха и оттого, что не знал, что это совсем не прежний приют. Я был еще слишком глуп, чтобы это понимать. Вот я и попал в банду. Такие банды всюду расплодились тогда. И Пими тоже была в ней.