Анна Зегерс - Доверие

— Многие на заводе, — сказал Рихард, — даже большинство, пережили то же самое. Разве это не достаточный стимул?

— Не знаю, Рихард. Люди не равняются по мертвым, они равняются по живым…

В его уклончивых ответах сквозила та неискренность, которая так часто мешала Рихарду в разговорах с ним. Цибулка и вправду не знал, насколько искренним он может быть с Рихардом.

— …Равняются по их веселой, хорошей жизни. Там, на Западе, магазины полны товаров, люди могут купить себе все что душе угодно. Для них это стимул. А не лозунг «Миру — мир». Их там убедили, что иметь все эти жизненные блага можно без войны, и, наверно, какое-то время так и будет…

— Ты все еще не отделался от того, — перебил его Рихард, — что тебе вдолбили нацисты. Ты думаешь, американцы не наживаются в Корее?

— Брось, Рихард. Меня учить нечего! Да у тебя на это и времени нет. Ты должен понять людей, им очень не по вкусу ваши новые указания.

— Ваши?

— Наши указания, но ты же хотел знать мое мнение, именно мое.

В этот же вечер Цибулка, несколько взволнованный, явился к Ридлю. Чувствуя потребность высказаться, он не подумал, что Рихард ему все-таки ближе, чем Ридль. Он передал Ридлю весь разговор. И был удивлен, когда тот сказал:

— У нас в сталеплавильном все сошло довольно гладко. На собрании мне пришлось обещать, что со скрапом все будет в порядке. Люди сказали: все зависит от поставок. Они готовы обещать мне на одну шихту больше, если я им обещаю сократить время загрузки. Обещание против обещания. А у нас почти все новые молодые рабочие, собрание продолжалось до поздней ночи. Но это было настоящее обсуждение, и я с утра отправился на скрапный двор. Опасаюсь же я за другое. У нас, может, все и пройдет, но формовщики уже волнуются. «Как, вы хотите чаще загружать печи? Зачем? А нам что делать?» Нет, мои люди не нуждаются в поощрениях, но с формовщиками, думается мне, найдет коса на камень.

Цибулка улыбнулся.

— И вы себя считаете камнем?

— Да, если я твердо убежден, что дело должно быть сделано.

Когда Томас пришел домой, фрау Эндерс сказала:

— Тут тебе письмо принесли.

Томас подумал: наверное, экзаменационное свидетельство. Так как он очень спокойно читал письмо и столь же спокойно пояснил: «Мне надо сейчас же туда сходить», — то в душе фрау Эндерс улеглось смутное чувство тревоги, которое охватило ее, ведь письмо принес не почтальон, а полицейский. И хотя она верила, когда ее муж говорил, что народная полиция призвана помогать им и охранять их, в ней слишком глубоко засело старое недоверие и она невольно ощутила какую-то угрозу своему спокойствию. Фрау Эндерс помнила, когда у них жили Ноули и Альберт сбежал, а жена его вернулась, народная полиция ее допекала. Правда, в результате все устроилось как нельзя лучше. Лена, по-видимому, спокойно и хорошо живет со своим Робертом, но фрау Эндерс не любила вспоминать то время.

Томас запомнил только улицу и номер дома и не стал больше ломать себе голову над повесткой или как там это называлось.

Полицейский у входа сказал:

— По коридору направо. Посидите, пока вас не вызовет участковый уполномоченный.

На скамейке рядом с Томасом оказался какой-то высокий неопрятный тип, он то и дело моргал и ощупывал себя. Когда дверь открылась, он вскочил. Но первым в комнату напротив был вызван Томас.

За письменным столом под портретом Вильгельма Пика сидел довольно молодой человек с гладко зачесанными волосами.

— Добрый день, — сказал Томас, — я по вызову.

— Да, — отвечал участковый уполномоченный. Он быстро оглядел Томаса с головы до ног. Потом спросил:

— Вы Томас Хельгер?

— Да, — сказал Томас, — это я.

Участковый уполномоченный или кто он там был — Томас в этом не разбирался — теперь спокойно, испытующе смотрел на него. Потом спросил:

— Вы давно работаете на коссинском заводе?

— Ну, сперва я был там учеником. А последний год работаю в ремонтной мастерской. В общей сложности около трех с половиной лет.

— Так, — произнес человек за письменным столом, сверившись с данными, записанными на лежащем перед ним листке бумаги. — Вы приехали в Коссин из грейльсгеймского детского дома?

— Да, — отвечал Томас и насторожился.

— Подойдите-ка поближе, мой мальчик. Можете сесть. Нам с вами придется обстоятельно побеседовать. — Он был белокур, подтянут и нисколько не враждебен. И все-таки на душе у Томаса было неспокойно. Может, это не что иное, как слабое, почти исчезнувшее воспоминание? Голос довольно строгий, но не враждебный. Холодный и проницательный взгляд.