Анна Зегерс - Доверие

— Лина права, но прошло не восемь лет, а шесть, насколько я помню, с тех пор как здесь же, в Коссине, на собрании Рихард Хаген, да, Рихард Хаген, спрашивал, как нам выйти из этого заколдованного круга — лучше жить, больше работать, и тогда Янауш говорил почти то же, что и сегодня: чтобы лучше работать, надо лучше есть. Кто бы только мог подумать, что наши печи заработают? Никто. И все-таки они работают, несмотря на всех янаушей, и волшебства тут никакого нет. Старых норм, конечно, недостаточно, чтобы дальше продвинуться вперед. Тут нужен еще один рывок.

Молодец Эрнст, думал Томас. За два дня до этого Эрнст печально сказал ему:

— Мне теперь даже те несколько марок, которые я себе оставлял, приходится отдавать матери, не могу я вынести ее злобы и всех этих разговоров об Ушши: девочка учится, вместо того чтобы зарабатывать. А из нее выйдет толк, она способная.

Томас думал: Эрнст помогает семье, а у самого сплошные неудачи. И с рационализаторским предложением и вообще… Его не хватает на вечерние занятия и на черчение. И хотя теперь его зарплата временно понизится, он отстаивает новые нормы, да еще как!

После обеда у Гербера Петуха разыгралось то же самое, что и в трубопрокатном. На следующий день Гербер заговорил с Хейнцем Кёлером:

— Ну, ты все еще здесь? Не ездишь больше на эльбский завод к своему Винкельфриду?

— Нет, — просто ответил Хейнц.

— Почему это вдруг?

— Ничего у меня не получается, силенок маловато.

— Ну-ну-ну, — сказал Гербер, — надо только немного поднатужиться. А твой друг тоже, наверно, дома сидит, этот Томас Хельгер? С которым ты всегда вместе ездишь?

— Вы и вправду все о нас знаете, — заметил Хейнц. — Нет, Томас и теперь ездит. Наверно, силы у всех разные.

Гербер какое-то время молча смотрел, как работает Хейнц. Тут уж придраться было не к чему. Наконец он сказал:

— Ты не удивлялся, что я все о тебе знаю, когда я отпускал тебя пораньше, чтоб ты поспел на занятия? А? — Он не стал дожидаться ответа, а пошел обратно в свой цех.

Вечером Гербер отправился к Рихарду Хагену. Разговор с Хейнцем он счел просто болтовней и не упомянул о нем. Ему казалось необходимым в точности сообщить Рихарду, что говорили его люди при обсуждении новых предложений. Гербер полагал, что рабочие должны из своей среды выделить людей, если уж это нужно, чтобы учесть время, потребное на ту или иную работу, а не поручать это дело посторонним, которых никто здесь не знает или едва-едва знает. Трудно это сделать, возразил Рихард, для такого учета нужны люди обученные, определенной специальности, с определенными знаниями.

Вскоре после этого Рихард пошел к Цибулке. Правда, он никогда с ним особенно не дружил, но все же, — так думал Рихард, — Цибулка всю жизнь живет здесь, в Коссине, его отец мастер у нас на заводе.

На вопрос Рихарда Цибулка со свойственной ему нерешительностью отвечал: он не считает, что новые рабочие нормы нельзя ввести, нет, но, чтобы их ввести, надо ухлопать все силы, иными словами, ему эти нормы, поскольку на них далеко не все согласны, представляются весьма напряженными. И опять же, у людей теперь нет никакого стимула. Кто в таком вопросе не действует по внутреннему убеждению, а многие действуют без всяких убеждений, у тех никакого стимула не осталось.

— А если будут упразднены карточки и одежда, обувь, колбаса — все станет дешевле, — спросил Рихард, несколько раздосадованный туманным ответом Цибулки, — и людям будет разъяснено, что они сами всего добились, — разве это не стимул?

— Да, но когда это будет? Если бы все можно было сделать с сегодня на завтра. Я только надеюсь, что тебе удастся дожить до этого.

— Мне?

— Нам.

— Но послушай, Цибулка, если б ты был прав, никогда бы и революции не было, жизнь была бы гладкой, без сучка, без задоринки, пойми!

— Какая революция? Ах, вот что, да, — сказал Цибулка. — Но ведь тогда не было другого выхода. Тогда всем плохо жилось. У нас был выбор: умереть с голоду или все изменить.

— А теперь? — спросил Рихард. — Хоть речь теперь идет не о голодной смерти, а о том, чтобы жить лучше, намного лучше. И за это не надо платить кровью, как четыре года назад платили в Китае или сейчас платят в Корее. Какая такая особенная жертва от нас требуется и почему для нее нужен особый стимул, если все сводится к тому, чтоб нам немножко поднатужиться в своих же собственных интересах?

Цибулка покачал головой. И вдруг разоткровенничался:

— Когда мы впервые с тобой говорили, Рихард Хаген, ты спросил, почему я в юности стал нацистом. Несмотря на отца и так далее… Я тебе ответил, что меня, способного молодого рабочего, послали учиться в высшую школу, что я получал премии, все экзамены сдавал на «хорошо» и «отлично» и плевать мне хотелось на классовую борьбу. Все то, что мне говорил мой отец, я считал глупой болтовней: жертвы, революция и т. д. — приблизительно то же, что ты теперь говоришь, но, разумеется, в соответствии с тогдашним временем. А ушел я от нацистов, это я тебе тоже в тот раз объяснил, когда по горло увяз в грязи на Курской дуге. Теперь детей учат, что это был шестой сталинский удар, а я боялся за свою голову и понял, что меня выдрессировали для этой войны, войны тех, кто на ней наживается, войны Бентгейма, который платил за мое обучение. Таким-то образом я и понял, что мое собственное дело — это часть нашего общего дела.