Витомил Зупан - Левитан [Роман, а может, и нет]

Человек учится до самой смерти и остается неучем, говорят.

В тюрьмах можно наблюдать интересное явление: уголовники, старые рецидивисты, закоснелые грешники становятся, переступив тюремный порог, достойными людьми, а выйдя из тюрьмы, тут же становятся опять ворами, взломщиками, мошенниками или кем-то по своему профилю. Но когда они попадают в тюрьму, в них вновь пробуждается изначальная нравственность, которая снаружи объединяет их с корешами, — так что, прибыв в тюрьму, как люди они совсем не меняются, только сужение среды вызывает отсутствие правонарушений — сокамерники становятся их естественными корешами. Этот сорт людей уважает некий «бандитский кодекс чести».

Я присутствовал при разговорах о том, «что можно в тюряге и чего нельзя», и при этом уголовники не осознавали, что говорят о некой законности. Один говорит, что упал бы на колени перед надзирателем за двадцать сигарет, другой замечает, что это позорно, и спрашивает первого, а доносил бы тот за сигареты? Первый с негодованием утверждает, что нет.

Основы этой морали следующие: 1) не кради у кореша, сокамерника, 2) не доноси на кореша, 3) не выдавай кореша, 4) не подставляй его, 5) не обманывай его, 6) не наживайся на нем, 7) не будь грязным (телесно), 8) не влезай в его дела, 9) не выступай от его имени, 10) не нарушай обещаний, 11) не нарушай общих договоренностей (например, забастовка, линчевание одеялом на голову, бойкот отдельных заключенных). В кодекс не попадают: ложь, матерщина, сальности, сплетничанье, злословье, злоупотребление доверием и нескромность вообще, драка, гомосексуализм, онанизм, демонстрация члена. Санкции за нарушение: словесное унижение, сокращение удобства, бойкот, отторжение и линчевание (от обычного избиения до убийства). Против отторгнутого разрешено использовать все средства при обороне, но не при нападении, в исключительных случаях разрешен даже донос.

Некоторые уголовники пытаются повысить уважение к себе в тюрьме «криминальным героизмом», которого сверх ожиданий много, и он выливается в истерию, проявляющуюся, как эпилептические припадки (от споров с надзирателями до попыток самоубийства). Здесь присутствует и изучение опыта — передаваемая от арестанта к арестанту мудрость, знание которой поднимает в глазах окружения, а незнание означает падение, например: «Пищу в тюрьме никогда нельзя хвалить!» — «Если тебе надели наручники, нельзя разговаривать с надзирателем». — «Если что-то прячешь в тюфяке, заверни это в большой лист газеты, если нет — можешь это больше не найти». — «В каждой тюремной двери есть перископ, дырочка, чтоб смотреть наружу, если в твоей нет — сразу же ее сделай». — «Когда стелешь, открой окно!» — «Если вас двое, можешь говорить обо всем; если трое — говори, как перед начальником». — «Во время расследования по организации забастовки скажи: да нам всем вместе одновременно вздумалось, никто ничего не организовывал». — «Если надзиратель тебя спрашивает, откуда у тебя нож, скажи: „Я нашел его там за плинтусом“». — «Запрещенные вещи говори родственникам в конце свидания, потому что есть риск прервать свидание».

Я понял, что ни одно общество невозможно без некоторых норм совместного проживания индивидуумов, без передачи опыта из рода в род — и без санкций давления.

Я присутствовал при наказании отступника, в промежуточной камере (где много людей, собранных для транспортов) обокравшего сокамерника. Ночью у старого бывшего торговца пропал кусок сала, пакет с печеньем и изрядное количество сигарет. Утром он это заметил и поднял шум. Как человек с торговой жилкой, он хранил сигареты на продажу, хотя сам не курил. Будучи возмущенным жестокостью какого-нибудь надзирателя, он говорил: «Я его в списочек-то запишу; когда выйду, его найдет мой сын — вот такой (и он показывал очертания настоящей горы)». Он перечислил абсолютно все, что у него пропало, и заявил: «А еще я кое-что знаю, но пока не скажу». Затеяли настоящее разбирательство. Началось с приготовлений к расследованию. Без лишних разговоров о выборе «органов», сформировалась следственная комиссия из двух криминальных авторитетов и одного оккупационного деликта. Комиссия посовещалась с обокраденным. Потом «старый деликт» созвал всех обитателей комнаты (товарищей по несчастью): пусть вор признается сам и вернет вещи, иначе они обыщут всё и найдут его. Вор, вероятно, при этом про себя смеялся: сало и печенье он съел, а сигарета — сигарета и есть, его никто не видел. Однако они произвели обыск и вскоре его нашли. Тот все отрицал и отрицал, но его допрашивали — сначала намеками, а потом жестко — тот получил отменные порции затрещин и пинков, но не признавался, начал кричать, и они вынуждены были завязать ему рот, тот рванул к двери, чтобы позвать надзирателя. Всё это до тех пор, пока его не заставила склониться вескость доказательств. То самое, что обокраденный имел в виду, когда говорил «еще кое-что знаю, но пока что не скажу», — было весьма здорово обосновано: каждая его сигарета помечена едва заметной точечкой.