Витомил Зупан - Левитан [Роман, а может, и нет]

Мы узнали, что в комнате для посещений вмонтировали подслушивающие устройства американского производства. Дело в том, что руководство по эксплуатации переводил с английского политзаключенный. Следует учитывать, что такие устройства есть и в комнатах для допросов, а в соседней комнате диалог следователей слушает его начальство. Я вспомнил, как первый допрос о моих побегах прошел в более резком тоне, чем второй. Не может ли это быть связано с подобным устройством? В первый раз кто-то слушал, о чем следователь знал, а во второй — нет, — следует следить за интонацией.

Юрист обратил мое внимание на данное Вольтером определение «свободы», которое знал на память. В философском словаре под «Liberté» написано: «Артиллерийская батарея стреляет прямо у нас над ухом; ваша свобода состоит в том, что вы можете ее слышать или вы не имеете права ее слышать?» Я уже держал этот словарь в руках, но этой фразы не помнил. Завязался разговор о демократии. Либерально настроенный юрист сказал: «На Западе правительство боится оппозиционной партии, а на Востоке — собственной. Во внешней политике Восток — это настоящая карикатура ошибок западной демократии: так, „хороший тон“ там используется только как грим, великие человеческие девизы — как камуфляж, своим неуклюжим проделкам они радуются, как геройству. Для Востока характерно снисходительно улыбаться людям, которые действительно верят в собственные принципы».

Ни левые, ни правые партии не могут, по его мнению, создать благополучия и терпимости в обществе. Я удивился: наибольшие его ожидания были связаны с регенерированным либерализмом. Я заметил, что у либеральных партий во всем мире все меньше и меньше сторонников. Он сказал: «Решает качество, а не количество» — и пустился в старые, как мир, мудрствования о человеческом праве на свободу. Вдвоем мы принялись обсуждать Вольтера и Бенедетто Кроче, которого я уважал, когда тот был действующим политиком, но уже в последнюю войну он не смог больше сказать нам ничего полезного. Наоборот: многие либералы ушли в четничество. И знаменитая «черная рука» еще была свежа в моей памяти. Он тоже осуждал четнический коллаборационизм, но считал, что у четничества после распри с партизанами было только две возможности: разойтись или схватиться с ними. Поэтому-то он сказал: регенерированный либерализм. За Бога, за Маркса, за Бенедетто: теперь у нас есть регенерированная римско-католическая церковь, регенерированный марксизм — и еще регенерированный либерализм. Я возражал юристу несколько зло — правда то, что говорит придворный советник Гёте в разговорах с Эккерманом: ни к чему человек не относится нетерпимее, чем к только что оставленным собственным заблуждениям. Я тоже вышел из либерализма.

Увлеченные разговором, мы не заметили, что рядом с нами у окна стоит старый уголовник, который очень мудро заметил: «Эх, что ж. Ты свободен, если можешь пойти в кино, к бабе, или куда хочешь». «Эх, что ж» означало: к чему столько болтовни, когда вещи и так совершенно понятны. Мы переглянулись с юристом и улыбнулись.

У меня заболели щеки — я понял, что уже давно не смеялся.

Возможно, этот успех сподвиг старого к тому, что вечером тот рассказывал истории. Например, о золотом старом тюремном бараке в больнице, куда тяжело было попасть, но если ты попадал туда, то не жалел: отличная еда и стакан приходского белого вина к обеду. Да еще капли для успокоения нервов, от которых ты был так приятно пьян. Оперированные получали инъекции долантина, который еще лучше, чем алкоголь. Иногда они шутили с сестрой, чтоб она давала им чуть побольше. Там мужская палата была отделена от женской всего лишь деревянной перегородкой — представляете себе такую шутку? Однажды он пошел в туалет, надо было пройти через женскую палату — и одна встала с кровати, взяла его за яйца с такой силой, что они у него еще три дня болели. А одна говорила через стенку только скабрезности, особенно забавно было тогда, когда в бараке находился один толстый священник. Она: «Член!» А он: «Ох, Господи помилуй!» Она: «Дырка!» А он: «Ох, Матерь Божья, помоги!» И у них выходили целые литании.

Следующий допрос был очень тяжелым, полным угроз.

Судя по тону, он был одним из тех, когда кто-то из начальства сидит в соседней комнате и слушает. Следовательно, необходимо в случае, если предположение верно, учитывать две вещи: не пытаться разрушать репутацию следователя в глазах его начальника — и по возможности этому начальнику сообщить что-то «из первых рук». После введения «давай туда — давай сюда» он упрекнул меня в безнадежном упрямстве и неискренности по отношению к власти. Я объяснил ему, что обоснованно недоверчив, в чем — в свете всего моего опыта — нет ничего противоестественного. Во время следствия много лет назад я признался, когда родился, и получил восемнадцать лет. А если совсем серьезно: у арестованного писателя не может быть совершенно никакой ответственности перед властью, которая его посадила за его мысли и притесняла. Он ответствен только перед своим творчеством. Кроме того, предположим чисто теоретически, что обвинение в побеге было бы обоснованным: у любого заключенного есть право думать о побеге, а у тюремщиков — обязанность воспрепятствовать его побегу. Нужно смотреть на вещи шире и с точки зрения международного права. За эти свои убеждения я готов, естественно, также и на жертвы. (Следователь все эти мои положения уже знал. Заявления были направлены по ту сторону стены. В моих мыслях была действительно полная ясность, с каждой фразой увеличивавшаяся, и я стал хладнокровно спокоен.)