Витомил Зупан - Левитан [Роман, а может, и нет]

В камеру пришли: надзиратель, оставшийся в дверях, и двое осужденных с большими листами бумаги в руках. Они объяснили, что собирают подписи осужденных против преступной деятельности загребского архиепископа, про которого мы знали, что он тоже где-то сидит как «военный деликт», сотрудничавший с усташами, перекрещивавший православных в католиков. Военный преступник. Понятно, что все мы подпишемся под заявлением против него. Сначала он повернулся ко мне. «Вот здесь!» — показал он пальцем на лист, уже наполовину заполненный подписями. Я отказался подписываться. «Как так?» Пока я под арестом, я ничего не подписываю. Заключенный (из культуры) на самом деле удивился. Но еще больше он был недоволен, когда другие в камере тоже не захотели подписываться. «Хорошо», — мрачный, он пожал плечами и ушел. Когда дверь закрылась, сначала воцарилась тишина в камере, потом кто-то засмеялся. Из спокойствия возникло оживление. Одни были удивлены, другие скрывали страх за громкими разговорами, а самый пожилой заключенный рассказал, как один доктор права, адвокат, «военный деликт» (либерал), несколько лет назад собирал подписи против генерала Франко и испанского фашистского режима. Неподписавшихся тогда хорошо прокатили. Но теперь не будет ничего особенного. Подписи против Франко тогда так и так использовали для растопки печи в канцелярии.

Благословенны пуля и веревка, благодаря которым человек проваливается в отдохновение; как неописуемо мне опротивело пить до дна горечь каждого дня. В «Охотнике за орхидеями» я читал о приступах нервозности; двое бредут по долине смерти, изможденные, с заплетающимися ногами, с осознанием того, что нет спасения тому, кто упадет, ведь на три пяди над землей лежит слой ядовитого воздуха; здесь могут ходить люди, но собака бы погибла от запаха орхидей. И без всякой причины один вынимает пистолет и стреляет в другого — но пистолет промок, слышен только скрежет курка. Он понимает, что чуть было не натворил, засовывает оружие назад в кобуру, и они идут дальше. О том случае они никогда не разговаривали.

Наступает безветрие, когда воздух останавливается перед открытым окном и не хочет в камеру. Легкие начинают задыхаться, в ушах шумит. Короткие яростные споры между заключенными. Драка. И опять тишина, сопение астматика, свист в туберкулезных легких. Один тихо молится, может, просит бога, чтоб уже настала ночь. Другой бормочет проклятья, скорее всего нам. Некоторые медленно ходят туда-сюда друг за другом гуськом, волоча за собой ноги, как сбитая машиной собака. Двое шахматистов побросали фигуры друг другу в голову. Старик тоненько бздит на параше, вздыхает и постанывает. Откуда-то слышен конский топот. Пылинки танцуют в лучах, под острым углом падающих в комнату. Если бы нам бросили оружье в камеру, то в тот же момент отделались бы от нас. Ладони болят от ногтей, в них впившихся. Ну, еще лишь чуть больше девяти лет надо потерпеть. Ведь года пролетают, только дни, дни длинны.

Сейчас никому не смотри в глаза. Чтобы не обжечься в темном огне. Прикрой глаза, скройся на своем дне, молчи и размышляй о графологии. И твоя черточка над «т» изменилась за эти годы, стала приметой большей склонности к реальному мировосприятию, стала ниже и немного приспособилась.

Никто из нас никогда не сумеет рассказать, как пришла та ночь, которая никак не хотела приходить. Вечернее обсуждение скабрезностей никак не завязывалось, будто бы у всех на душе лежала вина друг против друга.

На следующее утро случилась ЖЕЛТАЯ ПЕСНЯ: На утреннем солнце летали в окошке две бабочки желтых, счастливых, / порхали, гонялись они друг за другом вокруг крестов шаловливо. / Как солнечный фильм разыграли об утренней сладкой любви поднебесной, / плясали в окошке тюремном, сидели они на решетке железной, / как пена, легки и неслышны, они обнимались, бежали, / во взгляде, как пламени два язычка золотистых, дрожали, / вокруг железа кружились и ввысь беззаботно взмывали, / в быстрых спиралях вернувшись, друг друга и гладили, и целовали, / наконец на решетку сели, как будто в тюрьму посмотрели, / мгновенно куда-то еще вместе со счастьем своим улетели…

Бог знает, почему сразу же за этим Левчек рассказал историю своего раскаяния. Девушку, которая ему больше всего нравилась, он уговорил пойти с ним в лес.

Там они сидели — этого он не может позабыть в течение всех шести лет, что уже провел в тюрьме (за разбойное жестокое убийство старухи). В лесу они сели под дерево на красивой опушке, и она сказала: «Сейчас помолчим десять минут, а потом расскажем друг другу как на духу все, абсолютно все, о чем мы в это время думали». — «Честное слово?» — «Честное слово!» Они молчали — но как мог Левчек осмелиться рассказать то, о чем он думал. Она смеялась над ним. Потом сказала, что муравей забрался ей под юбку, Левчек помогал ей искать муравья — но что ж делать, если он не мог осмелиться двинуться дальше, чем до верхнего края носочков. Они одновременно встали и резко сказали: «Пойдем!» И они пошли, всю дорогу промолчав, и она никогда больше не взглянула на него. И теперь вот уже шесть лет он вынужден думать об этом.