Юрий Поляков - Гипсовый трубач, или конец фильма

Наконец Кокотов затих, и ему приснилось, как он, молодой, стройный, совершенно голый и готовый к немедленной любви, стоит почему-то в Третьяковской галерее, в зале Врубеля, напротив панно «Принцесса Грёза». Стоит, окруженный толпой изумленных экскурсантов… Некоторое время они с интересом смотрят на этот вызывающий натурализм, характерный более для выставок актуального искусства, нежели для классического шедеврохранилища, обмениваются впечатлениями, даже хихикают. Но тут вдруг страшно возбуждается старенькая экскурсоводша, одетая в какую-то пестрядь, явно купленную в прикладной секции художественного салона еще при советской власти. Она возмущается и орет внезапным басом, стуча от негодования сухим кулачком по стене с такой нечеловеческой силой, что картины подпрыгивают, раскачиваются и бьются золочеными рамами друг о друга: бум, бум, бум!

Кокотов проснулся. Прямо перед ним, на стуле, лежали его ручные часы, похожие на уползающую садовую улитку, которая вместо обычной витой раковины тащит на себе почему-то римский циферблат.

«Бог ты мой! Начало одиннадцатого!» - изумился он и тут же услышал доносившиеся из прихожей мощные удары: бум, бум, бум!

Обжигаясь пятками о холодный пол, он вскочил с постели, рванул в прихожую и отпер дверь. На пороге стоял Жарынин, омерзительно бодрый и отвратительно довольный жизнью. В его насмешливых глазах не было даже и тени смущения по поводу давешнего декаданса. Напротив, он смотрел на писателя строго, так, словно тот бежал вечор не от фривольных бухгалтерш, не от свального греха, а от выполнения своих непосредственных соавторских обязанностей.

– Мы проспали завтрак! - сурово сообщил он и приказал: - Одевайтесь! Может, что-то еще и осталось.

– Сейчас, - отозвался Кокотов и метнулся, конфузясь, в комнату.

После вчерашнего ему было неловко стоять перед Жарыниным в длинных полосатых трусах и застиранной майке с трудно читаемой надписью: «VIII региональная научно-практическая конференция учителей-методистов».

– Экий вы, однако! - с досадой молвил тот и отвернулся, словно поняв трепетную душу Андрея Львовича. - Жду вас в оранжерее.

…Пищеблок был пуст, лишь официантки, гулко стуча тарелками и противно скрежеща вилками, собирали со столов грязную посуду и тележками свозили ее на мойку. Из насельников оставался только некогда знаменитый тенор Угаров, неподвижно уткнувшийся лицом в стол. Жарынин со скорбной вопросительностью посмотрел на монументальную Евгению Ивановну, стоявшую в дверях своей стеклянной кабинки.

– Мы тоже сначала подумали! - добродушно сообщила она. - Слава богу, просто уснул. Старенький… Идите - там накрыто.

– Спасибо!

– Это даже хорошо, что вы опоздали, - вдогонку добавила она. - Жуков-то-Хаит совсем озверел. Наверное, скоро перекоробится…

Стол уже убрали, оставив припозднившимся соавторам две тарелки отвердевшей каши и два располовиненных яйца, облагороженных каплями майонеза. Яйца были такие мелкие, словно снесла их не курица, а голубица. Зато Ян Казимирович сердечно позаботился о младших коллегах, гостеприимно оставив открытой банку с морской капустой.

– Смотрите! - удивился Кокотов.

На том месте, где обычно сидел Жуков-Хаит, обнаружились слова, написанные, точнее сказать, насыпанные хлебными крошками:

РОССИЯ, РУСЬ, ХРАНИ СЕБЯ, ХРА Видимо, для окончания замысла не хватило расходных материалов. И точно: хлебница оказалась пуста.

– Татьяна! - гаркнул Жарынин.

Все официантки мгновенно оглянулись на него, словно их тоже звали Татьянами, но потом, спохватившись, вновь занялись грязной посудой. Вскоре появилась и Татьяна, неся на подносе хлеб и две порции бигоса: в тушеной капусте едва различались несколько кусочков колбасы воспаленно красного цвета.

– Видели, что вытворяет? - Она кивнула на артефакт. - Специально не убирала, чтоб вы убедились!

– Обострение? - скорбно спросил Жарынин.

– Жуть! Скоро перекоробится… - кивнула Татьяна, смахнула крошки полотенцем в передничек и ушла.

– Что значит «перекоробится»? - глядя ей вслед, поинтересовался Кокотов.

– Сами увидите.

– Вы мне обещали рассказать про Жукова-Хаита!

– Это грустная история. Стоит ли начинать с нее день? - Режиссер в задумчивости проделал ложкой отверстие в затвердевшей каше.

– Стоит.

– Нет. Это выбьет вас из рабочего состояния.

– Ах, значит, вы заботитесь о моем рабочем состоянии! - воскликнул Кокотов, растратив недельный запас сарказма.