Ион Деген: Невыдуманные рассказы о невероятном

Я уже направился к выходу, когда он спросил меня:

– Судя по акценту, вы из России?

– С Украины.

– Э, одна холера, – сказал он по-русски. – В Израиле вы не купите Докшицера.

– В Советском Союзе – тоже. – Я настроился на агрессивный тон, предполагая, что предо мной один из моих бывших соотечественников, недовольный Израилем.

Он деликатно не заметил моей ощетиненности.

– Я покупаю Докшицера, когда выезжаю заграницу. Недавно его записали западные немцы. А русские выпускают пластинки Докшицера небольшим тиражом для заграницы. Они не очень пропагандируют этого еврея.

– Докшицер – не еврей. Тимофей Докшицер – русский. Незнакомец снисходительно улыбнулся.

– Тимофей Докшицер такой же русский, как мы с вами. Кстати, меня зовут Хаим. С Докшицером мы лично знакомы. Я даже имел счастье быть его учеником. К сожалению, очень недолго. Если у вас есть несколько свободных минут, могу вам рассказать об этом.

Дважды я имел удовольствие слышать Докшицера в концерте и еще раз – по телевидению. Но я не имел представления о Докшицере-человеке. Поэтому я охотно согласился, надеясь кое-что узнать о замечательном музыканте.

Мы перешли улицу и сели за столик в кафе на площади.

– Мой дед был трубачом, – начал Хаим. – Вообще-то он был часовым мастером. Но на еврейских свадьбах он был трубачом. Мы жили в местечке недалеко от Белостока. Мои родители были ортодоксальными евреями. Я учился в хедере. Будущее мое не вызывало никаких сомнений. Как и дед и отец, я должен был стать часовым мастером. Уже в десятилетнем возрасте я умел чинить "ходики". Но еще в девятилетнем возрасте я играл на трубе.

Когда мне исполнилось тринадцать лет, дедушка подарил мне очень хорошую трубу. Родителям такой подарок к "бар-мицве" не понравился. Тем более, что я тоже начал играть с клезмерами на всех торжествах в нашем местечке. Дедушка гордился мной и считал, что я стану выдающимся музыкантом. А родители хотели, чтобы я стал хорошим часовым мастером.

В сентябре 1939 года в наше местечко вошла Красная армия. Впервые в жизни я услышал настоящий духовой оркестр. А когда капельмейстер услышал меня, он сказал, что я должен непременно поехать учиться в Минск. Родители, конечно, даже не хотели слышать об этом. Но дедушка сказал, что каждый второй еврей – часовой мастер, а такие трубачи, как Хаим, рождаются раз в сто лет, и то – не в каждом местечке.

Мне как раз исполнилось шестнадцать лет. Я приехал в Минск и поступил в музыкальное училище. У меня не было нужной подготовки по общеобразовательным предметам. Я очень плохо говорил по-русски. В местечке мы говорили на идише. Я знал польский, а еще немного – иврит.

Но когда они услышали мою игру на трубе, меня зачислили в училище без всяких разговоров и еще назначили стипендию.

Не успел я закончить второй курс, как началась война. Уже в первый день немцы заняли наше местечко. А я чудом выбрался из Минска на восток.

Не стану занимать вашего времени рассказом об эвакуации. Одно только скажу, что осенью сорок первого года в Саратов добрался мой скелет, обтянутый кожей, а всех вещей у меня была одна труба.

Два месяца я успел проучиться в Саратовском музыкальном училище, и меня забрали в армию. Это было очень кстати, потому что от голода у меня мутилось в голове, ноты сливались в сплошную серую полосу, а в груди не хватало воздуха на целую гамму.

Поскольку я был западником, к тому же еще трубачом, меня не послали на фронт. Я попал в музыкальный эскадрон кавалерийской дивизии, которая стояла в Ашхабаде. Вообще музыкальным эскадроном называли обыкновенный духовой оркестр, но при особых построениях мы сидели на конях. Мне это даже понравилось. Я любил лошадей, и моя лошадь полюбила меня.

Не посчитайте меня хвастуном, но в Минске и даже в Саратове все говорили, что я буду знаменитым трубачом. Ничего не могу сказать по этому поводу. Но уже на второй день в Ашхабаде капельмейстер дал мне первую партию, хотя в эскадроне было десять трубачей и корнетистов и среди них – даже трубач одесской оперы.

Можно было бы жить по-человечески, если бы не отношение некоторых музыкантов.

Вы уже знаете, что мое имя Хаим. Я был Хаимом всегда. И при поляках. И в Минске. И в Саратове. Я не могу сказать, что в Минске и в Саратове это было очень удобно. И когда меня призвали в армию, в военкомате хотели вместо Хаим записать Ефим. Я не акшн, но категорически отказался изменить мое имя. Тем более, что это имя моего любимого дедушки, замечательного человека и хорошего клезмера.