Андрей Ефремов - Неумолимая жизнь Барабанова

– Откуда возьмется текст, милостивые государи? Уж не думаете ли вы шпарить прямо по Библии? И кто в таком случае будет режиссером?

Умные дети обрадовались моему сарказму, Кнопф беззаботно махнул рукою, а Юхан еще что-то втолковал целителю. То сказал, что все мы ему, сил нет, надоели.

– Между прочим, сочинять будете вы, – добавил он. – К завтраму все должно быть готово.

– Удивительно, – сказала Анюта. – Мы уехали, мы прятались, в нас стреляли и даже убили… – слезы на минуту встали у Ани в глазах, и она вскинула голову. – А вам опять, хочешь не хочешь, придумывать. Это что-нибудь да значит.

Я сказал:

– Ты будешь Иродом, Кнопф.

Мне помогала Нина, и Вифлеемская резня удалась на славу. Я сказал:

– Младенцев не надо. Не будем лить кровь, как в американских фильмах.

Лицо у Нины стало еще белее, и она крепко сжала руку Лисовского-младшего, который стоял рядышком и присматривал за нами. А мы придумали покорную Марию, и мудрого паука, и самоотверженную бабочку. Белокожая Нина пугалась каждой новой строки, словно мы с нею собрались выдать воинам Ирода все тайны младенца Спасителя.

Мы сделали Кнопфа Иродом! Кнопф заглянул через наши спины и сказал:

– Станет Ирод сидеть во дворце… Держи карман шире! Он будет искать и вынюхивать за десятерых.

А воинами были мальчики.

– А был бы жив ваш папа, – спросила Анюта, – что бы он стал делать?

Оставшиеся от ночи часы мне снилась глубокая ямина в снегу, даже следы от стариковых локтей разглядел я. И сзади была вмятина, которую я тогда наяву не заметил. Вот в чем дело! – старик раскачивался вперед-назад, вперед-назад, чтобы выбраться.

С утра оказалось, что Будилов ушел в Россию. Ваттонен благодушно махнул рукой и уселся смотреть репетицию. Что понимал наш скотовод без толмача – не знаю, но после благополучного финала похлопал нам, а Аню, хранившую на лице строгую печаль, осторожно погладил по щеке. Потом необычайно ловко показал на пальцах, что наш дивертисмент нужно сократить на десять минут, и ушел по хозяйству.

Я выпалывал из текста лишние реплики, а Кнопф стоял у меня над душой и зорко следил, чтобы Иродовы речи остались нетронуты. Все удивительней было рядом с Кнопфом.

– Володька, – спросил я, – тебя кто-нибудь ждет?

Он вдруг сморщился, но тут же хохотнул молодецки.

– Ты чудак, Барабан, кто будет ждать Ирода?

До вечера мы репетировали дважды, и то ли вдруг открылись таланты, то ли настоящая наша жизнь стала совсем незавидной, только в этой вифлеемской смуте оказались мы все как дома.

А ночью я увидел сон. Из этого сна выходило, Что Анюты Бусыгиной нет в живых. Испуганные Ксаверий с Наумом сидели голова к голове и толковали о том, что девочка является им совершенно как живая и этими явленьями измучила обоих. При этом Ксаверий держался того мнения, что Аня и вправду является, а скептический Наум все валил на расходившиеся нервы. Вдруг они решили, что стоит им выяснить, как обстоят дела с виденьями у меня, и все их страхи развеются. «К тому же Барабанов нуждается в поддержке».

В этом сне не было обычного предзнания, знания наперед. Так что все эти картины разворачивались передо мной а я ужасно тосковал. Казалось страшно несправедливым, что эта смерть досталась мне одному. Заструга, Алиса – их словно и не было.

Между тем Наум с Кафтановым в бесшумном автомобиле оказались перед усадьбой Ваттонена, но встречал их я. И тот «я» из сна знал об Анютиной смерти.

Гости довольно складно высказали соболезнования, а я усадил их пить чай на террасе. Было лето. Запомнил я из этого сна одну странность: Я кипятил воду, заваривал чай, а сам все следил, чтобы чашки были перевернуты вверх дном.

Каким-то образом Наум с Кафтановым все-таки получили свой чай и чинно пили его, заедая крендельками, хоть и было им крепко не по себе. Потом Наум принялся толковать об ихних с Кафтановым бедах, и я без уверток сказал им, что сразу после похорон Анюта являлась мне и сказала, что ее похоронили в летаргическом оцепенении. Тут моим гостям не только не полегчало, напротив – лица их свело в ожидании главного страха. А я встал и ушел во внутренние покои Ваттонена. «Спятил, непременно спятил!» – проговорил Наум, но допитую чашку, зараза, перевернул кверху донышком. Кафтанов сыграл бровями, но сказать не успел ничего. Я вернулся.

На мне был распахнутый мундир с эполетами, серебряным аксельбантом, превосходные галифе и сияющие сапоги. При этом в руке я держал клещи и время от времени щелкал ими.