Андрей Ефремов - Неумолимая жизнь Барабанова

Вот тебе на! Ложбина оказалась прудом. Ваттонен нащупал под снегом жердину, потянул ее, и над аккуратной четырехуголььной прорубью, трясясь и рассыпая снег, поднялась дощатая крышка. Ваттонен стряхнул с ладони револьвер. Револьвер негромко булькнул.

– Спас-сибо, – сказал он мне, вернувшись.

Полагаю, что в ту ночь, первую ночь у Ваттонена, наш хозяин обдумывал одно: кому нас сдавать пограничникам или полиции? Из окошка в нашей с Кнопфом комнатенке я видел, как он слонялся по двору и все проверял свои сараи и хоронушки, гремел пустыми серебристыми бочками.

– Шустрит, – сказал Кнопф у меня за спиной. – Нет, Барабан, этот нас не заложит. Этот нас ночью по одному передушит, в кадушках засолит и – под лед. Или думаешь постесняется?

– Уйду я отсюда, вот что, – сказал Кнопф через четверть часа, – Ты, Шурка, сам мозгами раскинь. Эти, которые… ну, стреляли и твою барышню увели, они же меня тоже могли, но не стали. Значит, я им не нужен, и бояться мне нечего. Это раз. Теперь – два. Следы метель не замела, очень глубокие следы. Внизу под лесенкой – фонарь. Я фонарь возьму и по следам, и по следам! Только вы меня и видели. А потом в автобус и домой.

Я только рукой махнул. Объяснять Кнопфу, что при первом выстреле они с Будиловым спрятались так проворно, что мерзавцы не видели их и не могли видеть, было выше моих сил. Я лишь показал Кнопфу ключи от автобуса и снова убрал их. Коллега поерзал, поворчал и сварливо заметил, что я бы на его месте непременно стал драться.

– Бабским чулком по голове, – проговорил он. – Ты бы еще кирпич в бюстгальтер завернул… Тьфу!

– Ну и черт с вами, – сказал он минуту спустя, – Все равно у меня носки мокрые. А потом у дяди Юхана только я на законных основаниях, а вы подселенцы. Вот вы и думайте.

А между тем, именно Ваттонен огромный, как валун, додумался, что делать с нашей оравой. Нет, он не побежал ни в полицию, ни к пограничной страже. Четверо детей и трое взрослых, из которых у одного разбита голова, и ни у кого нет надлежащих бумаг – жаловаться на появление такой компании было бы слишком нерасчетливо. Вот почему, когда настало утро, Юхан Ваттонен безмолвно наблюдал за нами. Как бы мы ни перемещались по его подворью (а мы, помня вчерашние страхи, старались держаться кучей), наш носорожистый хозяин занимал такую позицию, что видел и слышал всех. Бог весть, что он понял из наших судорожных разговоров, но главное Ваттонен сообразил: мы были не в силах хоть как-нибудь распорядиться собою. Страх вчерашнего был так велик, что даже Манечка, даже врытый по грудь в снег, трижды простреленный старик явились на окраине памяти только к вечеру.

«Тебе-то что, – сказал коллега Кнопф, – тебе по башке треснули, ты и не слышал, как они стреляли. Ух, Шурка, как они стреляли! Будилов, как хомяк какой, так в снег и закапывался, так и закапывался…»

Одним словом, ближе к обеду Юхан вывел из гаража квелый лендровер, дал знак толкавшимся на дворе ребятишкам, чтобы отворили ворота, и укатил.

Вот это самое открывание-закрывание ворот по мановению ладони поразило меня более всего. Не мог вчерашний страх так переменить их, не мог и все тут.

Будилов, узнавши про отъезд Ваттонена, закатил истерику. Мотался по двору и причитал: «С кем я связался! С кем связался!» Потом вспомнил, что на нем нет шапки, и убежал в дом. Слышно было, как он топочет там и грозится немедленно уйти.

Однако – остался, хотя видимых препятствий на пути в отечество не было. Никто за нами не надзирал, и в расфасованном протестантском хозяйстве Ваттонена легко было отыскать и шапку, и варежки, и фонарик, который, кстати, так и дожидался своего часа под лестницей. Или мне только казалось, что не было надзирающего ока? Несомненно, несомненно! Уже в тот день, первый день нашей финской эмиграции у Володьки обнаружилась способность метать орлиные взоры. Он словно бы примеривался, словно бы прикидывал, какие образцы нам подойдут, в какие схемы уложимся мы. И когда на него смотрели, не тряс своей поврежденной головушкой, как накануне.

Мы ждали Ваттонена до сумерек, ждали, когда стемнело, и за высоким забором запели доильные агрегаты. Какие-то невидимые люди доили коров Ваттонена в то время как он… Мне. Помнится, стало крепко не по себе. Еще никогда в жизин я не зависел так бесповоротно от человека. Да еще от такого, с кем и слова сказать нельзя.

Тем временем Кнопф, которого, как ни странно, все меньше тяготило сидение у Ваттонена, настойчиво, раз за разом обходил дом. Голос его слышался то наверху, где пытались уединиться дети («А ну, представили себе, вообразили: серебряная нить выходит из маковки и вытягивает позвоночник в струнку… Что за сутулость!» То в крохотной спаленке, где томился Виталий Будилов. («Прошу прощения. Виноват» – говорил Кнопф и ляпал дверью) Иногда он набегал на меня и вздыхал укоризненно.