Андрей Ефремов - Неумолимая жизнь Барабанова

Я подвел Кнопфа к замаскированной нише, выбросил оттуда опустевшие полки и велел Кнопфу устраиваться.

– Шутки кончены, – сказал Кнопф и, кряхтя, устроился, где велено. Я прошел к Бобе на кухню, выпустил из крана толстую струю ржавой, застоявшейся воды, наполнил чайник, зажег газ, отыскал Бобин чай и заварил питье немилосердной крепости.

– Итак, – сказал я, усаживаясь в засаленное Бобино кресло, – самое время начинать… – Я нарочно сказал это как можно громче, чтобы Кнопф услышал наверняка. Сказал – и прислушался. Но все было в порядке – Володька молчал. И тут же за входной дверью послышалось гулкое падение чего-то металлического, и это металлическое покатилось по ступенькам. И голос Ксаверия отчетливо прозвучал: «Виноват, виноват!» Я дождался, пока смолкнут грохот и топанье, аккуратно приотворил дверь и выдавился на площадку.

Этажом ниже перед клеенчатой дверью стоял Ксаверий Кафтанов с молочным бидоном. Он прижимал звонковую кнопочку, сам же внимательно глядел в сторону Бобиной двери. Мы безмолвно поклонились друг другу, Кафтанов отпустил кнопочку и стал подниматься. Тут до меня дошло, что за клеенчатой дверью оборвался трезвон, а стало быть, звонил Ксаверий всерьез.

– А если они откроют?

– Что вы, – серьезно ответил директор. – Они открыли бы мне в одном случае: если бы из мансарды бы вышли не вы. Здравствуйте, Александр Васильевич.

В мансарде я налил ему черного, как деготь, чаю, и Ксаверий Борисович, к моему удивлению, отказался от сахару. Я пригласил его в комнату, и он, не чинясь, прошел, осторожно позванивая стаканом в подстаканнике. Я снял куртку, повесил ее на спинку стула, сел и сделал приглашающий знак Ксаверию. Ксаверий, с интересом взглянул на Володькину куртку на своем стуле, и тоже сел, украдкой оглядев комнату.

– А скажите, уж не та ли это мансарда на Петроградской, где несчастного Анатолия…

– Так и есть, Ксаверий Борисович. А вот тут он лежал.

Тень набежала на чело Кафтанова.

– Я, знаете ли, рискую. Мое бездействие вызывает раздражение. Я же – жду. Я почему-то верю, что дети живы, здоровы и даже не особенно опечалены.

– Все получилось так неожиданно… Я растерялся…

Ксаверий со стулом придвинулся, потрепал меня по коленке.

– Но главное, что дети – целы.

Ах, как хотелось Ксаверию спросить! И я кивнул энергично.

– Целы все до одного. И знаете, наблюдать их так трогательно.

Ксаверий чуть обмяк на стуле, словно кто-то выпустил его из крепких объятий.

– А Владимир Георгиевич, так сказать, Кнопф… Он тоже…

– Жив, здоров и невредим. Мы с Кнопфом неразлучны.

Ксаверий опустил руки в карманы Володькиной куртки. Не хочу сказать, что он догадался обо всем, но немой вопрос его был ясен. Я кивнул ему. Он легко поднялся и широко и упруго зашагал по дощатому полу.

– Неожиданность парализует, – проговорил он. – А Кнопф, похитивший детей, это я вам доложу… Но я надеялся на вас, – поспешно добавил Ксаверий, – и не ошибся. Знаете, радость по поводу возвращения наших воспитанников будет так велика, что о Кнопфе могут и забыть. Совсем забыть. – Он рассмеялся. – Точно Владимира Георгиевича и не было. Ну а если вы, – Кафтанов поправил косо висевшую куртку Кнопфа, – предоставите его нам, то и благодарность будет нешуточной.

– Ксаверий Борисович, ваше доверие – нешуточное дело. – Ксаверий издал звук, какой испускают признательные коты. – Говорю вам без шуток, я буду гордиться тем, что вы сквозь обстоятельства разглядели во мне, именно во мне, порядочного человека. Но тем более хочется знать – как? Кнопф давнишний ваш сотрудник, а я – без году неделя…

– Ах, милый мой господин Барабанов, Александр Васильевич! – Кафтанов все так же энергично нарезал по комнате круги и вдруг пошел тише, потом еще тише и около Володькиного убежища остановился вовсе. Он стоял, словно силясь уловить испускаемые Кнопфом флюиды, потом кивнул и стремительно подошел к своему стулу.

– Что за история! – сказал он тихо и печально, но спохватился и тут же сменил тон. – Видите ли, Александр Васильевич, мы с вами не обучены читать в сердцах. Ну, что тут поделаешь? Но вот поступок, деяние, так сказать, это то же шило в мешке, его не утаишь. Затем поступок можно истолковать. Я, любезный мой Александр Васильевич, толкую поступки, а не смутные содрогания сердечных мышц. А вы бы взялись истолковать движения души Владимира Георгиевича? Вот то-то. Вместо этого вы приходите ко мне и говорите: «Вот ваши дети!» И я вправе, да, вправе считать истинным благородством именно это. Что же до чтения в вашем сердце, то, полагаю, и оно бы меня не разочаровало. Буду откровенен, я рад, что детей спасли именно вы. – Изогнутым указательным пальцем Кафтанов подхватил куртку Кнопфа и отбросил ее прочь на ободранное Бобино ложе. Отбросил прочь и уселся передо мною.