Андрей Ефремов - Неумолимая жизнь Барабанова

Вот: это было последнее предупреждение. Я еще мог выставить его за дверь. Однако Кнопф не стал держать паузу.

– Ты будешь говорить, Шурик. Два часа в день. А за это… – Искуситель выхватил неведомо откуда лоснящийся прямоугольник визитки и, защемив его меж вытянутых пальцев, подержал у меня перед глазами. Бледными карандашными линиями среди дубовых, крытых золотом листьев вырисована была сумма. Пожалуй, и я бы не решился назвать ее вслух. Сомнений не было – на моем пути встретился соблазн.

Взгляд Кнопфа в который раз уже обегал кухню, умудряясь при этом ни на секунду не терять меня из виду. У меня же вызрела единственная мысль: «Будут знать!» И хоть я ни за что не смог бы объяснить, кого мне предстоит потрясти, но мысль набирала силу, так что в конце концов и Кнопф почуял ее.

– Едем? – не то спросил, не то скомандовал он.

В сумраке прихожей перемещался старик, ощупывая стены. Он наткнулся на Кнопфа, подержал его за рукав, помял в пальцах ткань и вдруг встревожился, принялся бороздить воздух свободной рукой. Я вытянул ладонь, поймал его пальцы, аккуратно стиснул их.

– Уходишь, – сказал старик сварливо и отпустил Кнопфа. – Я не буду ждать тебя. Так и знай!

Кнопф грохотал каблуками вниз по лестнице.

Даже и сейчас сердце мое обмирает сладостно, как возьмусь перебирать первые дни своего искушения. Не деньги, нет! Не сумма, начертанная Кнопфом на визитке, и тут же, кстати, изведенная пухлым ластиком – меня искушало ожидание необычайного. Разве это сказочное жалованье не было залогом дальнейших чудес? Деньги, которых я еще не держал в руках, уже обернулись зыблющимся комфортом Володькиного автомобиля, упоительным ароматом сигареты, которую я мусолил в пальцах, не решаясь раскурить, но главное – тонкая прозрачная пленочка, отделявшая меня от прочих, не известных Кнопфу людей. И ведь я не возлюбил своего немецкого друга (да Бог с ним в конце концов, если ему так хочется быть немцем!), и точно так же, как час назад, били в глаза суетливость его и вздорность, но вот: он был посланником. Где-то там ожидали именно меня, и это мое несомненное избранничество даже Кнопфу сообщало обаяние предвкушения. Клянусь! – попади мы тогда в аварию, или расстройся все из-за вмешательства иных сил, Кнопф был бы любим мною по самый край жизни – искренне и горячо.

Но мы добрались без приключений. По плоскому добротному фасаду между первым и вторым этажом вытянулись в ряд медальоны с загрязнившимися писательскими профилями. Мощные литературные носы словно стремились прорвать тонкие обводы медальонов и вернуть классикам свободу.

Внутри Кнопф поймал за плечо чистенького розового мальчика, который трусил по коридору.

– Что за движения! – сказал он. – Ты, Букашин, бежишь, как пенсионер за трамваем. Дыши увереннее, ставь ногу тверже. – Покосился на меня и отпустил Букашина. Мы прошли коридором, в котором плавали примерно те же запахи, что и машине у Кнопфа. У черной высокой двери он остановился.

– Смотри, сказал Кнопф, – ты любишь шутить. – И вдруг придвинул губы к самому моему уху. – Не все тебя поймут, как я… – Он толкнул дверь, и массивная створка отворилась с приятным чмоканьем.

– Добро пожаловать, Александр Васильевич, – раздалось навстречу, и у левой стены кабинета явился мне маленький коренастый человечек. Он благосклонно смотрел на меня, а вокруг его головы разливалось многоцветное сияние. Я обернулся, но Кнопф, увы, исчез.

– Дело сделано, – проговорил сияющий человечек, – А Владимира Викторовича Кнопфа ждут дети. Не озирайтесь, я представлюсь вам.

Я понял, откуда сияние. По искусно сложенной из цветных булыжников горке рассыпался игрушечный водопад. Водяная пыль висела над ним, а невидимый светильник наполнял это облако играющим светом. Хозяин кабинета тем временем оставил сияющее облако и перешел к просторному замечательному столу. Он опустил маленькую белую ладонь на столешницу, подобную полированному граниту, склонил голову. Нет, человечком его, пожалуй, называть не стоило.

– Ксаверий Борисович Кафтанов. – затем обвел рукою кабинет и прибавил: – Директор этого всего. – Придвинул к себе папку, отвел блестящий затвор и вынул из нее два плотных белых листа.

– Взгляните, – сказал Ксаверий Борисович, – оцените наши усилия. – Темная столешница походила на омут, два листа бумаги подплыли ко мне. – Мы не совсем особенная школа, – проговорил Ксаверий. Я поднял глаза от бумаг. Он ревниво следил за мною!