Владимир Качан - Роковая Маруся

– Простите, – сказала Тоня, – вы в этом театре работаете?

– Да, – ожидая какой-то пакости, промолвила Маша.

– Артисткой? – продолжала девушка, заметно нерв–ничая.

– Да, а что, собственно…

– Нет, нет, ничего особенного, просто у меня к вам маленькая просьба. Я знаю, что у вас сейчас репетиция и… вы увидите, наверное, там Костю Корнеева… – Тут Маша попыталась возразить, что, может быть, и не увидит, но почему-то решила пока повременить, послушать. – Так вот, передайте ему, пожалуйста, это. – Тоня неловко и поспешно сунула Маше в руку запечатанный конверт. – Вы можете передать? – Маша кивнула.

– Ну, тогда спасибо большое, я побегу.

Тоня действительно торопилась и нервничала, словно стремилась побыстрее избавиться от неприятного дела; ей было неудобно, что она сюда пришла, она стеснялась, поэтому и вправду хотела одного: передать свое «письмецо в конверте» первому попавшемуся человеку и быстро убежать. «Но почему, – спросите вы, – почему этим первым попавшимся человеком оказалась именно Маша, таких совпадений не бывает. С какой стати?» – спросите вы и будете правы. А ни с какой!.. Кто это вам сказал, что это совпадение – случайность? На той же улице, напротив театра, но для конспирации несколько поодаль стояла машина ужасного Тихомирова, который дирижировал, конечно, и этим эпизодом.

Все дело в том, что, по его указанию, Кока пропал на неделю из поля зрения всех и скрывался в комнате с чучелами. Бюллетень у него был: все врачихи-терапевтки в районной поликлинике ему, само собой, симпатизировали, а в репертуарной части театра знали, что у него гипертонический криз, но это не смертельно, и скоро он поправится. У Коки, надо сказать, частенько случались гипертонические кризы, но не столько от частых пьянок или стрессов, сколько по причине, о которой вы узнаете несколько позже. Любаньке было строго наказано никого не впускать, а на телефонные звонки отвечать, что, мол, нет дома и не знает где. Она носила ему вечером водку, а утром – пиво или сухое и с удовольствием разделяла его затворничество, взяв ради этого отгулы на своей работе. Они выпивали, играли в подкидного и смотрели телевизор; все оставшееся от этих полезных и успокаивающих нервы занятий время Кока мечтал о Маше.

А Тоня, когда Кока тем вечером не заехал за ней в училище, как обещал, а потом не объявился и на другой день, и на третий, просто обезумела и стала его искать где могла. Она нашла в справочнике телефон его театра и позвонила. Ей ответили, что он болен и когда выйдет на работу – неизвестно. Стало чуть легче, ведь эти несколько дней Тоня думала, что он не хочет больше ее видеть, что она ему чем-то не понравилась. Нет, «ура» в постели она не кричала, и все вроде было нормально, несмотря на полное отсутствие у нее постельного опыта, но где ей было знать, что после самой большой близости с такими, как Кока, много любви и нежности проявлять нельзя, это их только раздражает; где Тоне – провинциалочке из далекого поселка под Нижним Тагилом, носящего диковатое, но гордое название «Большая Ляля», – где ей было знать эти столичные любовные премудрости, эти штучки, которыми так хорошо владела Маша; откуда она могла знать, например, что после того, как у него все кончилось, к нему нельзя приставать с ласками, что в нем ничего не будет, кроме брезгливого терпения, как она могла предположить даже возможность такого абсурда: она отдала – и ей хорошо, а он взял – и ему плохо; она же не знала, что такой абсурд бывает сплошь и рядом. Как могла она, например, знать, что утром его будет раздражать все: и то, что она шлепает по квартире босая, в его рубашке на голое тело, и что напевает какую-то популярную глупость, и что спрашивает: «Костик („Костик“, мать твою! – гаже ничего не придумаешь!..), ты будешь яичницу из двух яиц?» – будто это имеет какое-нибудь значение, а она вкладывает в эти «два яйца» какой-то свой, особый смысл, дура!

И хотя Тоня ничего ровным счетом не имела в виду, но все равно раздражала: уж если раздражает все, то, значит, – всё. И могла ли думать простодушная девочка из Большой Ляли, что, когда утром она опустится перед ним на колени, словно благодаря его за то, что он разбил ее сердце вдребезги, это вызовет в нем только досадливое удивление. А Тоня никогда этого не делала, только слышала от подруг по общежитию, что мужчинам это очень нравится, поэтому, стоя на коленях, стала целовать его поспешно и неумело туда, куда ни разу не целовала Маша, а если бы Маша сделала это, то он был бы вне себя от счастья. О! Если бы Маша… – мечтал Кока, – это был бы такой сексуальный карнавал, такой фейерверк, салют оргазма, экстаз! Вот что можно было бы назвать настоящим оральным сексом, а с Тоней – так, пустяки… неприятно даже… И он будет сверху смотреть на Тонины запачканные пятки, отстраненно думая, что зря она не надела тапочки и ходила по грязному полу босиком. Да что там, знала ли она, что, когда он грубо поднимет ее, возбудившись, и бросит на постель, и будет исполнять над ней свои полов… (вот так и хотелось сказать «половецкие», но нет – все-таки половые пляски), закрыв глаза, – что в этот момент он будет пытаться вызвать в себе образ Маши и представлять себе, что это ее телом он сейчас владеет, а не Тониным. И если бы знала Тоня Краснова обо всем этом, то, наверное, попросту отравилась бы: слишком сильный характер, слишком глубоки чувства, слишком серьезна она была для богемной жизни.