Владимир Качан - Роковая Маруся

Кока – очень крупно! – не в силах оторваться от Тониных глаз – смутно слышит, что с ним здороваются где-то сбоку, надо ответить на приветствие – Кока – средний план – с трудом отводит глаза от Тониного лица, замечает Машу и небрежно… небрежно, Кока! еще небрежнее, сколько объяснять! – абсолютно проходно, как будто не Маша прошла, а грузовик проехал – во-о-от! – это уже ближе, ты же репетировал дома, чтобы это получалось автоматом, помни, тут только один дубль и все, больше не будет – теперь давай – А-а-а, мол, это вы, привет, Маша, – и снова все внимание на Тоню – вот! Молодец! Она, Маша, должна понять, что ее не то что простили, а уже забыли напрочь, что ее в упор не видят, что забыли все, что с ней связано, как дурной сон, что она стерта из памяти легко, что не рубец в душе она оставила, а всего лишь надпись мелом и матом на заборе, которая стирается мокрой тряпкой моментально, а след от тряпки уже давно высох.

А жизнь продолжается, вот она, жизнь, – Тоня! Вот так, где-то… в таком плане. – Хорошо, Кока, вернее, – не очень, надо было «привет, Маша» – не индифферентно, а даже приветливо, как старому товарищу, – но сойдет – для первого впечатления достаточно. – Теперь Маша, одна, на среднем плане, голову опустила, – хорошо, – поднялась по ступенькам, вошла в театр, дверь за ней хлопнула – переход на Коку с Тоней – он целует Тоню, говорит «ну, до вечера» – Тоня уходит по двору – общий план Тони – вся в лучах осеннего солнца, счастливая, глупая… – оборачивается, улыбаясь, машет Коке рукой – превосходно! – Кока улыбается ей в ответ чуть ли не сочувственно и даже виновато, машет вслед – вот тут молодец Кока, очень убедительно и искренне! – поворачивается, входит в театр, и за ним дверь тоже хлопает. – Крупно дверь – хорошо! – Сто-о-оп! Съемка окончена, всем спасибо, первый съемочный день позади: для Коки, играющего строго по сценарию; для Маши, играющей, как говорится, набело, с листа и без подготовки; и для Тони, которая совсем ничего не играет, и даже не подозревает, что снимается в этой «человеческой комедии» вместо своего по-настоящему первого фильма, в который Тихомиров обещал поначалу ее пригласить.

Ну, а дальше, после того, как Кока вошел в театр, он подходит к барьерчику возле дежурной вахтерши, расписывается в явочном листе и здесь же, рядом, идет раздеваться. Маша тоже только что сняла пальто и причесывается перед зеркалом, ловя Коку в его отражении. Кока буднично спокоен, ведет себя так, будто ее и вовсе нет, вплоть до того, что подходит к этому же зеркалу и, взглянув мельком на себя, поправляет волосы. Если бы кто знал, чего стоит Коке это спокойствие! – но… надо, надо, – Тихомиров запретил с ней общаться даже взглядом, только по необходимости, – как с товарищем по работе; совсем не общаться – тоже нельзя, это будет перебор, проявление неравнодушия; нет, именно ровное, гладкое и неодушевленное, как кардиограмма покойника, – безразличие; это страшно, это сыграть очень непросто, тут не дай бог пережать, – вот Кока и старается, он ведь обещал слушаться Тихомирова во всем и пока слушается, хотя ему очень трудно.

А у Маши есть вопросы, она пытается поймать в зеркале Кокин взгляд, но ничего не выходит; холоден и ничем не замутнен этот взгляд, будто то самое зеркало, в которое они сейчас смотрятся, она – на себя и украдкой – на него, он – только на себя, не позволяя себе даже скользящего по Маше взгляда. Но Кока знает, чувствует, что она ищет встречи с его глазами, и думает про себя: «Прав Тихомиров, триста раз прав! Только так с ними и надо. На добро и искренность в их блядском мире спроса нет, они начинают понимать, только когда о них ноги вытирают». Тут Кока вспоминает сразу и некстати ни в чем не повинную Тоню, которая вроде как и не заслуживает этой сентенции, и чем больше она не вписывается в эту формулу женоненавистничества, тем больше Кока свирепеет, распаляясь гневом на все женское племя оптом, чтобы как-то заглушить писклявый и противный голосок стыда, тихо вякающего из закоулков его подсознания: «Костя, ты не прав, Тоня – чудная девушка, она тебя любит, а ты ее приносишь в жертву ненасытному молоху твоей темной страсти и такой же темной мести». – «Да ла-а-адно! – хамски глушит Костя этот писклявый голосок, – и эта такая же, и нечего ее жалеть! Будь она на моем месте, а я – на ее, она бы еще хуже со мной поступила!» Хлипкость этого довода еще больше злит Коку, и лицо его в зеркале становится тяжелым и угрюмым, поэтому он быстро отходит, пока Маша не заметила, и идет в репетиционный зал. По дороге он продолжает себя успокаивать: «Да ну! Все эти суки растопчут и не задумаются! Эта Тоня еще потом так кого-нибудь накажет, что тот костей не соберет! Так что, нечего!..»