Дмитрий Стахов - Генеральская дочка

– Ха! – выдохнул он. – Это не вы ли, мсье Леклер? Вот уж не ожидал вас тут увидеть! – Алексей Андреевич совсем опустил ружье. – Вы в самом деле не француз? Выдавали себя за учителя? Ну, это, согласитесь… Ха-ха-ха… А что там с Шеломовым? Ранен?

– Он ранен, скорее всего, – облизнув сухие губы, громко сказал Иван. – Это… Это несчастный случай!

– Да? – Цветков сделал полушаг вперед. – Надо посмотреть! Да опустите вы руки, Леклер или как вас там!..

Цветков собрался спуститься с крыльца, но со стороны сада раздался резкий голос:

– Стой где стоишь! Стой!

Алексей Андреевич начал поворачиваться на голос, одновременно поднимая ружье, его пальцы вновь легли на курки, но когда стволы почти достигли горизонтали, со стороны обсаженного жасмином забора глухо прозвучало два выстрела.

– Ах! – жалобно выдохнул Цветков, выронил ружье и скатился с крыльца.

Даже предположить, что все так обернется, Маша не могла. Разное представлялось ей, фантазии заходили далеко, но страданиям, крови, смертям насильственным, внезапным, неожиданным места в них не было. Всему предполагалось существовать в постоянной гармонии, ей самой – не изменяясь, оставаясь такой же чистой, что бы ни случилось – незапятнанной, живущей вечно, причем дар вечности в первую очередь распространялся на тех, кто был важен и нужен. Маша думала, что они с Иваном всегда будут такими же, какими были в каюте швертбота, – любящими, восторженными, добрыми, а если исчерпают друг друга, то способность к вечной жизни уйдет. Другим же, раз привилегия вечности не для них, – переход от жизни к смерти во сне, легкий, безболезненный, до которого – непременные счастье, удовольствия, радость бытия.

Маша из книг знала о существовании порочного круга «насилие-кровь-насилие-кровь-насилие», знала, что круг этот многими пессимистами и мизантропами, рядящимися в одежды реалистов, объявляется присущим людям от века, почти что – священным. Книги брала она из библиотеки частной британской школы для девочек, библиотекарь, миссис Смизерс, несколько удивленная интересом Маши, о запросах докладывала руководству школы. Руководство решило не препятствовать. Знания становились глубже, шире, но тут – Маша сама оказалась в центре круга, два мертвых тела, их ужасающе стеклянные глаза, густая черная кровь. Попавшему в центр его разорвать круг было невозможно иначе, как предыдущему насилию, ранее пролитой крови противопоставить насилие еще более жестокое, кровь еще большую, льющуюся уже ручьем. И оправдать свое насилие можно было только верой, что это – в последний раз, что таким образом кладется предел. Именно – верой, ибо знание говорило об обратном – круг никогда не разрывается, а лишь, как часть уходящей в бесконечность спирали, переходит на другой, более высокий уровень насилия. Которое также можно будет оправдать, только – другими словами, ведь с каждым переходом на уровень выше вера слабеет, превращается в привычку, в обычай говорить нужные слова в нужное время и делать нечто, совершенно со сказанными словами не стыкующееся, им даже противоположное.

Но и вера, и знание были бесполезны, когда насилие и кровь оказались явленными со всей открытостью, прямотой, когда они вызвали страх, ужас, когда свалившийся с крыльца Цветков так дернулся, так сжался. Все это совсем не походило на сцену из кинофильма. Это было совсем некрасиво. Это так испугало, что Маша с Лайзой, повинуясь импульсу, выскочили из дома.

Лайза слетела вниз, побежала к воротам, была поймана привезшим Ивана водителем, приведена назад. Лайза шипела, пыталась освободиться от хватки, но, увидев, как возле яблонь Маша рыдает в объятиях лже-Леклера, попытки оставила.

– Он сам, я ничего не делал, – говорил Иван Маше, а та, прерывая рыдания, оглядывалась через плечо на раскинувшего руки и ноги Шеломова и согласно кивала.

– Я его только окликнул. Назвал по имени. Понимаешь?

– Да…

– И тут – ба-бах! У него палец был на курке. Бабах!

– А… А – он? – Маша, через другое плечо, смотрела на свернувшегося в клубок, последним движением в жизни зажавшего рану в животе Цветкова.

– Так он же в меня целился! Кто его заставлял? Сам виноват… Они оба сами виноваты!

– Да? – Маша поднимала лицо и вглядывалась в выражение глаз Ивана. – Сами виноваты?

– Ну, конечно!

– Но Алексей же опустил ружье! Я видела. Он…

Ивану не нравилось, что Маша называет Цветкова Алексеем. Он ревновал к мертвому, и это ему тоже не нравилось. А еще ему не нравилось то, что онто лгал, что никакой нужды вот так вот стрелять в Цветкова не было, Иван вполне мог остановить и Алексея Александровича, и своего товарища, мог крикнуть: «Спокойно, ребята! Не волноваться! Все будет хорошо!» – и от ощущения своего вранья врал дальше: