Александр Иличевский - Дом в Мещере

Я стремительно засыпал.

Вдруг что-то пролепетало у меня над головой. Воздушное движение коснулось моих волос.

Я уже погрузился по плечи в сон и встрепенулся только чуть позже, когда вновь что-то легко прохлопало над теменем.

Я посмотрел себе под ноги, на лестничную площадку.

Чубастый голубь подморгнул мне полупрозрачным веком. Закрывшись, мутное веко сделало глаз на мгновение мертвым. Его подруга, кротко переминаясь, подошла и потерлась о зоб муженька головкой.

Теперь она тоже смотрела на меня.

Откуда ни возьмись раздался пронзительный свист. Звонкий гон и резкое хлопанье крыльев, как напор, заполонили столб воздуха над лестницей.

Надо мной, ринувшись вниз, хлопоча и кувыркаясь, проносились один за другим голуби.

Мой испуг был велик – больше, чем я сам…

Пытаясь втиснуться в стену, я почему-то считал их.

Как велогонка вниз по серпантину, они верзились по лестничным пролетам неравными группами. В самом начале еще успевая схватить их летные порции взглядом, я от страха по нарастающей выкрикивал числа: два, три, пять, девять, тринадцать, двадцать один!..

Я сбился, но поток голубей вдруг иссяк, и загремели шаги санитаров. Топоча, лопоча и подсвистывая, они спускались сверху.

Безумье грозило разнести мне голову. Я обхватил ее ладонями и помчался на свой этаж… Стукнувшись в дверь всем корпусом, я сполз на порог, бормоча:

– Двадцать два, одного не хватало. Двадцать два…

Стефанов открыл дверь и чуть не рухнул, подхватив меня на руки:

– Что такое, что такое…

Очухавшись, я подумал, что, конечно, было бы заманчиво сейчас же вернуться и тихой сапой выяснить, для чего этим птичьим пастухам понадобилось гонять или перегонять куда-то по лестнице голубей. Но приближалось время дневного обезболивания, и нужно было находиться на месте, хотя бы для того, чтобы отметиться в перекличке.

Вечером я рассказал Стефанову о саде в шахте, лестницах и голубях. Стефанов вновь, как у нас с ним повелось, был невозмутим и отвечал, что, в общем-то, ничего удивительного. Что касается лестниц – так это я, оказывается, всего-навсего заблудился:

– В главном здании МГУ со мной не раз случалось подобное. Особенно этого следовало ожидать после того, как с утра и на всю катушку, без обеда, проторчав на занятиях, чуть не заполночь возвращаясь с семинара, вы вновь, как открытие, обнаруживаете, что лифты уже отключили, и, чертыхнувшись, время от времени испуганно чиркая спичкой, начинаете спускаться с двадцать третьего этажа вниз, как в пропасть. И вдруг встаете в полной тоске на тупиковой, неизвестно откуда взявшейся площадке – перед тремя подозрительнейшими дверями, каждая из которых ведет, как в пасть, на свою, самостоятельную лестницу…

Насчет происходившего в шахте и голубей я со Стефановым тогда почти согласился: старик, предполагая, разъяснил, что это, возможно, прихоть Кортеза. Прихоть, предназначенная для его частного пользования, что-то вроде замысловатого зимнего сада, который только для обозрения, для зрительного, так сказать, уюта, а не для общей пользы, был устроен им в Доме; вообще, он вправе обустраивать свою резиденцию как заблагорассудится – воображению ведь не прикажешь…

Месяц назад закончились места с двух сторон в стене колумбария, и теперь хоронят под мраморными плитами – на лестницах и в коридорах. Разворотили для начала первый этаж. Я был удивлен – этажа едва им хватило на неделю. Нынче перебрались уже на третий, видимо, дела действительно идут в гору. Не поразило ли еще и чумой наше население?!

Некоторые плиты при выемке лопаются, и спешно приходится заказывать в городе еще. Слышал разговор: беспокоятся, удастся ли вновь достать камень того же оттенка.

Стефанов сказал, что когда и пол закончится, станут хоронить прямо в стенах. Я обмер от его слов. Я и так теперь не ходок по коридору – не могу себя заставить наступить, хотя и понимаю, что в этом нет ничего такого. Теперь, если мне по дороге встречаются участки захоронений (а устраиваются они нынче настолько густо, что уже нельзя меж них на одной ноге, как в классики, пропрыгать), я становлюсь на четвереньки – и так двигаюсь дальше.

Иногда силы меня покидают, и я ложусь, чтобы ползти. Если на некоторых лестницах встречаются потревоженные ступеньки, то это сложнее – острый край режет колени.

Позже я понял, что более всего меня смущает не то, что могу попрать подошвой прах, а то, что тогда наступлю на имена…

Проползая над ними, я все их читаю. Все. Я задерживаюсь на каждом. Стараюсь читать не спеша и внятно проговаривать про себя даже очень сложные фамилии. Иногда, очнувшись, я слышу собственное бормотанье.