Александр Окунь - Ученик аптекаря

Единственным человеком, невосприимчивым к пагубам погоды, оказался Анри. Завершение Агрегата приближалась к концу.

Странное, ни на что не похожее сооружение возвышалось среди деревьев внутреннего двора. Я про себя называл его Вавилонской башней, уж очень оно было похоже на картину Брейгеля: арочки, лесенки, колонны, колесики, передачи… Как во всем этом разбирался Анри, для меня оставалось загадкой, а он, мокрый от пота, неутомимо сновал внутри своего Агрегата, шлифовал, красил, лакировал.

— Осенью, понимаешь, полетим! — весело кричал он, высовывая из кабины голову и смахивая каплю пота с длинного носа.

С Зайчиком я виделся почти каждый день. Ее группа была нарасхват, и с вечера до поздней ночи они выступали на дискотеках и в ночных клубах. До полудня она отсыпалась, а потом мы встречались и шли на море. Она сбрасывала рубашку и шорты и тут же неслась в воду.

Я, хоть и умел плавать, воды боялся (сказывалась та стародавняя история, когда я тонул в бассейне) и держался у берега. Зайчик тянула меня на глубину, я отказывался, мы начинали бороться, летели брызги, а потом, вдоволь насытившись возней, она исчезала под водой и, через несколько мгновений вынырнув из глубины, уже метрах в пяти от меня, устремлялась к горизонту, а я возвращался на берег, падал на простыню, и на моем теле горели ожоги ее прикосновений. Минут через двадцать она возвращалась, смешно, как собака, тряся головой, чтобы вылилась из ушей вода.

— У тебя ничего не выходит, потому что ты зажатый, — сказала она, вытирая полотенцем волосы. — Плавать надо так же, как танцевать и заниматься любовью, — легко, без напряжения. — И, откинув полотенце, повернулась ко мне. — Хочешь, я тебя научу?

Сердце мое замерло. Ее губы были приоткрыты, а глаза смотрели на меня серьезно и прямо.

— Хочешь?

Я отвел взгляд.

— Потом как-нибудь, — сказал я старательно-беззаботным тоном, — у меня сейчас на танцы времени нет.

Какое-то время мы оба молчали. Я готов был, подобно крабу, зарыться в этот горячий песок и не вылезать никогда.

— Нет так нет, — тряхнула она влажными волосами. — Тогда пойдем, мне еще к Софи за костюмами заехать надо.

Вот так и тянулось, набухая, словно нарыв, это проклятое жаркое лето. По ночам, мокрый от скользкого пота, сбросив влажную простыню на пол, я метался по постели, злясь на весь свет, а больше всех на Аптекаря, загнавшего меня в угол своими пророчествами. И каждую ночь, вонючий, жирный, как керосин в канистре, плескался во мне страх. Впервые в жизни я чувствовал себя абсолютно одиноким, и это в тот момент, когда мне так необходим был совет, да что там совет, мне попросту нужна была помощь.

Матушка наверняка нашла бы выход, но тогда пришлось бы рассказать ей о Зайчике, а что из этого могло выйти, я представлял себе настолько хорошо, что идея отметалась напрочь.

Я попытался было поговорить с Аптекарем, но тот раздраженно пробурчал, что-де все, что ему было на сей счет мне сообщить, он уже сообщил и добавить ему нечего. Это, конечно, было неправдой, ибо, во-первых, Аптекарю всегда было что сказать, и, во-вторых, он мне сообщил только факты, а что с ними делать — сказать не сказал. Как бы то ни было, то ли из-за занятости, то ли из-за чего-то еще, от разговора он явно увиливал.

В отношениях с Зайчиком тоже произошли перемены. Мы по-прежнему ходили на море, купались, ели мороженое, бродили по городу — в общем, все было как бы по-старому, — но все чаще и чаще я ловил на себе взгляд, от которого мне становилось не по себе и хотелось бежать на край земли.

Лето кончилось в одночасье. Оно взорвалось штормом и грозой, которая грохотала всю ночь, а наутро на набережной валялись сломанные деревья, из луж торчали обломки антенн, а колючий холодный ветер гонял по улицам жестянки кока-колы, обрывки газет и разный другой мусор.

Мы сидели в кафе Варшавского. Кафе было пустым, только за столиком в углу, сжимая в руках зонт, горбился человечек в мокром плаще. Перед ним стоял хозяин заведения, Варшавский, сутулый старик с вьющимися седыми волосами.

— Так что же, ром или кальвадос?

— Ром… — неуверенно сказал человек и с надеждой взглянул на Варшавского. — Ром… а может быть, кальвадос?

Варшавский молча пожал плечами.

— Ну, хорошо… хорошо, — засуетился человечек, — пусть будет ром.

Варшавский повернулся и, шаркая, пошел к стойке.

— Плащ-то снимите, — бросил он на ходу.

— Да? Можно?

Человечек вскочил, уронил зонт, поднял его, снова положил на пол и стал стаскивать плащ. Стащив, бочком пробрался к вешалке, повесил плащ, потом вернулся, взял зонт, мелкими шажками добрался до вешалки и, поразмыслив пару секунд, перевесил плащ на крайний крючок.