Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты

Наконец очередная ветка тропы приводит нас к облупленной старой калитке, за которой виднеется небольшой огородик с пожелтевшими кустами помидоров и огурцов и двухэтажная, довольно ухоженная келлия. Серафим вдруг вспоминает, что был здесь однажды.

О, да это келлия старца Ефрема — ученика Иосифа Исихаста!

Мы останавливаемся под окнами, и Серафим что-то кричит на греческом. Тишина. Серафим кричит снова. Результат тот же.

— Ладно, у них, может быть, тихий час. Не будем беспокоить…

Мы проходим дальше, спускаемся по бетонной лестнице и оказываемся в широком ущелье, внизу которого плещется синее море. Ущелье на первый взгляд кажется обжитым. Это ощущение создают многочисленные келлии, утопающие в зелени, но, присмотревшись внимательнее, понимаешь, что большинство корпусов давно и безнадежно заброшены. Наконец Серафим подходит к одной из калиток и кричит скороговоркой: «Ди эвхон тон агион патерон имон…» — «Молитвами святых отец наших…». Какое-то время спустя появляется пожилой неторопливый монах.

— Отец, куда это мы зашли? — спрашивает Серафим по-гречески.

— Катунакия, — отвечает монах буднично и просто.

Я моментально оживаю:

— Серафим, спроси у него, где здесь жил старец Каллиник Исихаст?

Серафим спрашивает. Старик высматривает что-то в зарослях, показывает на одну из келлий жилистой загорелой рукой и, попрощавшись, удаляется восвояси.

С трепетом приближаюсь к обычной на вид, довольно убогой келейке. Серафим опять кричит у калитки традиционное «Ди эвхон…», и вот к нам выходит добродушный сухонький старичок. Выслушав, в чем дело, он приглашает нас следовать за собой.

Вот то самое место, где подвизался много лет великий прославленный старец Каллиник Исихаст. Келлия носит имя преподобного Герасима, в его честь назван и храм, в котором служил когда-то старец. Так же зовут и единственного оставшегося монаха, который нас теперь принимает.

Все настолько просто, что даже трудно это связать с величием имени старца. Вот крохотный дворик, похожий скорее на палисадник в коммунальном дворе, покосившийся плетень, старая беленая мазанка, единственное отличие которой от обычной деревенской хатенки — это крыша из плит сланца. Во дворе млеет в тени целое кошачье семейство. К слову сказать, во многих изданиях и фильмах об Афоне с полной серьезностью говорится, что на Святой Горе живут особи исключительно мужского пола, причем это относят и к диким животным. Честно говоря, мне непонятна психологическая подоплека таких суждений. Ну с женщинами понятно — они могут послужить поводом для волнения монаха. Но «дикий» — животный и растительный — мир живет по своим, установленным Богом законам, и для чистого, я думаю, в этом мире все должно быть чисто [84] См.: Тит. 1, 15. . Пример тому — кошачье семейство в келлии преподобного Герасима, где подвизался когда-то старец Каллиник Исихаст.

Заходим в убогую хатенку. Затертые половицы, крохотная комнатка — храм! Самодельный, выкрашенный масляной краской иконостас, бумажные иконки, на крючке ветхая епитрахиль, вместо Царских врат — пурпурная катапетасма с крестом… Что называется, не за что глазу зацепиться. Но в этой простоте — все!

Мне вспомнилось, как охарактеризовал самого известного и любимого в Греции старца — Паисия Святогорца — владыка Пантелеимон, который лично знал геронду и имел с ним самые теплые, дружеские отношения.

— Это был самый простейший монах, — сказал владыка, — монах, в келье которого всегда было мало мебели, но много людей…

Мне кажется, в этом скрыта вся тайна старчества — безыскусная, естественная простота внешней жизни и исполненная любви и сострадания душа! Как же нам не хватает таких светильников, Господи!!!

После посещения келлии старца Каллиника Серафим предложил спуститься к морю, до которого было уже не больше сотни метров, но когда я представил, что потом придется карабкаться обратно в гору, — заупрямился. Впрочем, и Серафим не железный — тоже устал, так что не слишком настаивал. В конце концов решили возвращаться назад, тем более что день уже клонился к вечеру и нам совсем не хотелось, чтобы нас приняли за кабанчиков залетные браконьеры.

Возвращались мы в сумерках усталые, но умиротворенные — и надо же, как раз поспели к торжественному, праздничному ужину. Было весело, шумно и вкусно… Говорились с улыбкой тосты, в которых я не понимал ни слова и… понимал все! После трапезы гости бросились помогать монахам, убирать со столов, мыть посуду — все-таки праздник, значит праздник для всех! А потом до глубокой ночи со скитской веранды доносилось такое непривычное для монастыря, но такое проникновенно-братское, многоголосое пение мирян: «Сигана, сигана…» — тишина, тишина… Даже в веселье, говоре и пении присутствует эта особая афонская тишина, к которой так тянется уставший от грохота будней, замороченный вконец человек.